Дмитрий Шлёнский –

директор Музея Одной Улицы

23.10.2019

фото: Ira Marconi

– Ты ведь не считаешь, что зря прожил жизнь?

– Не считаю… Обидно только, что все, что мы делали и продолжаем делать, не востребовано так, как хотелось бы. Я говорю об увлеченности, общении. Хотелось бы, чтобы те, кто приходит в наш Музей, понимали, о чем идет речь. Такой период был, но очень быстро закончился.

– Это было, когда вы начинали строить Музей?

– Не совсем. Когда мы начинали, времена были вообще легендарные. А вот в конце 90-х – начале 2000-х, когда Музей располагался наверху, в доме № 22-б, тогда, как ты помнишь, каждый день приходили интереснейшие люди. Двери Музея практически не закрывались. Потом был еще один всплеск, чуть позже, когда мы переехали по нынешнему адресу в дом № 2-б. Было, конечно, много проблем, но как-то все держались. А вот примерно после 2005-го года культурная жизнь города стала угасать.

– С чем ты это связываешь?

– Проходит время, сменяются поколения, и те люди, о которых мы рассказываем, для большинства не представляют никакого интереса. Ни в историческом, ни в культурном контексте. Ни аутентичные вещи, ни книги, ни фотографии тех лет особенно никого не интересуют. Нынешняя публика, за редким исключением, довольно малообразованна. Из тех, кто приходили в Музей еще десять-пятнадцать лет назад, кому это было близко и понятно, многие умерли, остальные уехали. Поразительно, что какую страну ни возьми, кроме почему-то нашей, огромные деньги вкладываются в культуру и образование. А наша наиболее образованная публика всегда старалась поскорей уехать. И это исторический факт. Это началось не вчера.

– Этот факт многократно подтверждают истории тех личностей и даже целых семей, живших на Андреевском спуске, которым посвящены твои книги.

– Да, те, кто не успел умереть, уезжали. А те, кто оставались и пытались продолжать здесь свое творчество, свою карьеру, существовали в совершенно невыносимых условиях, часто заканчивая свою жизнь в абсолютной безвестности и нищете.

– Ты полагаешь, что это специфика именно Киева?

– Да, я в этом уверен. Вспомни, что происходило уже на нашей памяти в конце 80-х – начале 90-х. Отсюда в буквальном смысле выживали всех мало-мальски думающих, часто идущих против течения людей, тех, кто хоть что-то могли и хотели развивать. Причем очень часто совершенно бескорыстно. В конце концов, они уезжали и становились востребованы в других странах. А здесь всегда пытались задавить любого, кто выделялся из общей серой массы. К сожалению, это так.

– Целые поколения писателей, поэтов, художников, актеров уехали отсюда навсегда.

– Сейчас это продолжается, только немного в другом ключе: поскольку уже почти никого не осталось, то государство, пользуясь идеологическими ухищрениями, продолжает и дальше «очищать» национальную культуру от людей, принадлежащих ей, но в силу особенного положения Киева, не говоривших и не писавших по-украински, как например, Паустовский, Вертинский, даже Булгаков, не говоря уже о личностях менее известных, но не менее значимых. Но вот вопрос – кто знает украинских писателей ХХ-го века, живших в Киеве? А ведь среди них есть замечательные поэты и прозаики. О них не говорят ни в школах, ни в институтах, не изучают творчество тех, кем мы должны гордиться! Конечно, не будем забывать, что так уж сложилась наша история, что наиболее значимые украинские писатели и поэты ХХ-го века были уничтожены. И это касается не только культуры – все национальные движения, и не только украинские, например, крымско-татарское, были задавлены. Киев оказался погруженным в глубочайшую провинциальность, которая со временем только усугубилась. Но ведь пустоту, образовавшуюся за годы советской власти, можно было заполнить в последние десятилетия, восстановив справедливость хотя бы за счет информации.

– По твоему мнению, в чем истоки нашей провинциальности?

– Я думаю, что главная беда в том, что в Украине не состоялась государственность. Отсюда все наши несчастья. Если мы посмотрим на то, что происходило здесь в 1917-1919 годах – в самые сложные в нашей истории годы, – как все между собой переругались, каждый тянул одеяло на себя… потом пришли большевики, и на этом все попытки создать независимое государство закончились надолго. Очень похожие процессы происходят, к сожалению, и сейчас. Наша история идет по какому-то чудовищному кругу, даже не по спирали.

– Это возможно? И тогда, что для тебя история?

– Думаю, возможно. Потому, что история – это, на мой взгляд, набор ситуаций, которые повторяются, если они не проиграны до конца. Думаю, это ее основной закон. Но пока мы эти круги наматываем, всё и все мельчают, трагедия, как мы знаем, превращается в фарс.

– Сравнивая героев твоих книг с современными персонажами, можем ли мы сказать, что таких интересных личностей больше не осталось?

– Нет, безусловно, есть интересные люди, я даже с несколькими знаком лично. Те, кто остались, пострадали, многое пережили, но мы о них практически ничего не знаем. Наша главная проблема – разобщение. Не только потому, что все развитие современного мира нас к этому подталкивает, но и потому, что в Украине так и не сформировалось гражданское общество, несмотря на несколько отчаянных попыток. Мы все очень надеялись, что это произойдет в 2004-м, потом спустя десять лет. Но нет. Не вышло.

– А что тогда держит вас: тебя, сотрудников Музея?

– Наверное, возраст. А если серьезно, то с одной стороны, жалко все бросать, – ведь если принимать решение уезжать, то что делать с Музеем? Дарить государству? Но в наших условиях это означает обрекать Музей на гибель. А когда начинаешь серьезно задумываться, то понимаешь, что силы еще есть, что мы способны еще кое-что сделать для нашего города. Наверное, осознание этого и держит. Лично я последние шесть-семь лет был погружен в написание книг. И это дало неожиданно мощный толчок к глубокому исследованию судеб тех необычных персонажей, которые были связаны с Андреевским спуском. Меня многие спрашивают, почему я сосредоточил свой многолетний интерес только на одной улице, мол, уже неинтересно, давайте расширять ареал. Но я всегда понимал, что описать детально город – нереально. Страну – тем более. Мы убеждаемся в этом на примерах толстых фолиантов истории Европы. Сколько бы томов не было написано, они не вызывают у нас живого интереса. Поэтому я специально поставил перед собой такую задачу: показать историю города, страны, историю всех нас через отдельно взятую маленькую улицу, через судьбы людей, когда-либо живших на ней, показать исторические события, происходившие здесь на протяжении нескольких веков. Часто судьбы людей, живших на Андреевском спуске, продолжались за границами нашей страны – в России, Западной Европе, Америке. Андреевский спуск пережил очень много, повидал очень многих. Почему так случилось – не знаю. Что привлекало сюда людей? Может быть, красота? Да, в общем-то, Андреевский никогда не был как-то по-особенному красив. Ведь любование и воспевание этой улицы началось только в ХХ-м веке с подачи Виктора Платоновича Некрасова. Увлечение Андреевским спуском рождалось на наших глазах, в 80-е годы. Я всегда думал, что когда мы начнем чаще выезжать за границу и знакомиться с достопримечательностями европейских городов, то интерес к Андреевскому угаснет. Но этого не случилось. Наверное, людей привлекают история улицы, знаменитые киевские горы.

– Изменился ли дух улицы?

– Духа того Андреевского спуска, каким он был когда-то, даже на нашей памяти, давно нет. Он очень сильно изменился. Впрочем, как и сама улица. Начнем с того, что спуск долго оставался жилым. Потом всех отселили. Спустя какое-то время возникла идея предоставить эти здания художникам под мастерские, создав нечто похожее на Монмартр в Париже. Это продолжалось до начала приватизации. Художников стали выселять, многие здания перешли в частные руки, а некоторые и по сей день стоят пустые. Эти здания не интересуют городские власти, даже если многие из них представляют собой историческую ценность. Видимо, они пойдут под снос и новую застройку. Но вот интересная штука: до конца все разрушить не удается. Конечно, кое-что снесли, перестроили, построили новое, например, здание Театра на Подоле. Но есть, наверное, какие-то высшие силы, которые не дают Андреевскому спуску и его многовековой истории уйти в небытие.

– Многие ли исторические здания были снесены?

– Как сказать… Еще в 80-е годы были снесены самые непрезентабельные дома, но они были самыми старыми постройками. Фактически первые мещанские дома в два этажа: первый этаж – кирпичный, а второй – деревянный, обмазанный. Они, конечно, были интересны в качестве исторической застройки. Тогда же снесли усадьбы №14 и №16, усадьбу №20, построенную в 1880-м году. Сейчас на ее месте новое здание Театра на Подоле. Ведь, если вспомнить, – сколько на Андреевском спуске было построено доходных домов в начале ХХ-го века! Так называемый «Дом-терем» №34 с куполами, которые были снесены в советское время. Эта усадьба принадлежала в начале века купчихе Ефросинии Столяренко, а потом купцу второй гильдии Андрею Слинко. Дом известен своими именитыми жильцами – в разные годы в нем жили: профессор университета Павел Житецкий, востоковед, сириец Тауфик Кезма, журналист и общественный деятель Анатолий Савенко, супруга которого, Надежда Новоспасская, была примой Оперного театра, украинский писатель Григор Тютюнник… Кстати говоря, купола этого дома в 2012-м году собирались вернуть. Но так ничего и не сделали. Вторые номера по Андреевскому спуску – тоже доходные дома. На первом этаже дома № 2-б сейчас находится наш Музей, а раньше, еще в XVIII-м веке, располагалась усадьба семейства Лакерды. В 1902-м году усадьбу приобрел купец 2–й гильдии Аким Яковлевич Фролов, который построил два многоэтажных дома. От него огромная усадьба, состоявшая из пяти домов, перешла к миллионеру и сахарному «королю» Льву Галбмиллиону. А сколько удивительных персонажей жили в этих домах в разное время! Ярчайшая личность, поэт и талмудист Самуил Баскин-Серединский, и еще один поэт – Николай Мезько. Первый был знаменит на весь Киев, а второй пользовался благосклонностью самого Великого Князя Константина Романова (К.Р.). А выше по Андреевскому – дом Бышевских, Замок Ричарда… Улица все время видоизменялась.

– Согласись, что, когда мы говорим о Киеве, мы не можем сводить его культуру только к украинской национальной истории.

– Не можем. Но в последние годы мы опять чувствуем этот крен. Почему-то мы совершенно забываем об уникальной еврейской культуре, об отдельной идишевской культуре, я уже не говорю о поляках, немцах, русских. Киев – это своеобразный Вавилон, космополитический конгломерат культур и традиций. Киев никогда не был и сейчас не является монокультурным городом. У нас постоянные перегибы. То украинский язык запрещали, не давая ему развиваться, то теперь русский. Я считаю, что мы, конечно, принадлежим к культуре «билингва». И мы никак от этого не избавимся. Нам не нужна имперская идеология России, она нам просто не подходит, у нас должно быть что-то свое. Но какое? В том-то и дело – мы никак не можем определиться. А нам, как музейщикам, всякий раз приходится доказывать, что наш Музей нужен, что мы пытаемся сохранить дух нашего города. И для этого я пишу свои книги. Еще в детстве, когда мой папа водил меня по Киеву и показывал множество интересных вещей, и потом, когда уже в юношеском возрасте я попал на Андреевский спуск, мне всегда хотелось сделать что-то для Города – в булгаковском смысле этого слова, – чтобы помимо допустимых тогда, в 70-е годы, книг по археологии, помимо книг о социалистическом Киеве, создать нечто свое, то, чего здесь не было никогда. Приведу один пример: образ Лондона запечатлен Питером Акройдом, и его книги пользуются большой популярностью. Я не говорю о Гиляровском – это совсем другое. Куприн, Паустовский писали о Киеве, но это была художественная литература. А вот создать некий симбиоз градоведения, биографии и художественной прозы в полной мере никто не брался. К этому был близок Николай Анциферов, но и то, скорее, по касательной. Поэтому моей главной задачей было собрать все воедино и попытаться из этого ценнейшего материала сделать текст. Чтобы люди понимали, что из себя представляет Киев. Не с какой-то одной точки зрения, например, архитектурной. Хотя, если мы начнем разбираться, то и среди тогдашних новостроек были интересные проекты. А кто мог подумать, что так называемые брутализм или модернизм 70-80-х годов будут кому-то интересны. Мало того, этому будут посвящаться целые альбомы. Архитектура того времени долго рассматривалась под общим названием: «соцреализм» и почти не изучалась. А потом вдруг оказалось, что это вовсе не ерунда и способно вызвать интерес. А я, в свою очередь, всегда пытался нащупать наш особый киевский код. Не только в архитектуре, но и в литературе, в поэзии, в изобразительном искусстве.

– Ты можешь более подробно рассказать о том, как у тебя возник интерес к истории Киева?

– Я думаю, все началось, конечно, в детстве, в ранней юности. Мне было интересно доставать и читать полузапрещенные путеводители по Киеву, в том числе Федора Эрнста. Так я потихоньку начал интересоваться городом, его духом, его атмосферой. Больше всего я обращал внимание на личности, которые формировали среду города. Чуть позже появился интерес к Михаилу Булгакову, чья судьба очень хорошо вписывалась в семейные истории Киева. А с 1982-го года, когда мы отмечали придуманную дату 1500-летия Киева, действительно началось его изучение не только с археологической точки зрения. Хотя, конечно, археология сыграла не последнюю роль в моем интересе к истории города, особенно раскопки на Подоле.

– Когда появилась идея создания творческого объединения «Мастер» и Музея Одной Улицы?

– В 1987-м году, когда я вернулся из армии, в Киеве и, в частности на Андреевском спуске уже начинали собираться люди, организовывались первые неформальные объединения. Все это происходило хаотично, каждый интересовался чем-то своим, в Киеве начинали восстанавливать исторические здания, возникло общество «Наследие». В общем, собралась совершенно разношерстная, но полная энтузиазма публика.

– Среди них были твои друзья, знакомые?

– Нет, большинство из них я видел впервые. Мы собирались по субботам, куда-то иногда ездили, помогали в реставрации Дома МазепыПамятник гражданской архитектуры конца XVII – начала XVIII в. Расположен на ул. Спасской, 16-б.. А когда появился Иван СалийИван Николаевич Салий - советский и украинский политик, народный депутат, с 1992 по 1993 год представитель Президента Украины в Киеве – Глава киевской городской Государственной администрации., я обратился к нему, мы стали общаться, тогда «Наследие» даже получило дом на ул. Спасской. Но все это быстро закончилось. Общей цели не было, поэтому я со своими единомышленниками вернулся на Андреевский спуск. Полгода мы встречались в кафе «Світлиця», что-то обсуждали. Тогда-то на празднование Дня Киева в Доме Булгакова, на первом этаже открылся выставочный зал.

– В Доме Булгакова уже кто-то работал?

– К первому Дню Киева в 1987-м году в Доме открылась выставка из Театрального музея, а затем там собралась молодежь, интересующаяся историей Киева. Поначалу нас было очень много, человек шестьдесят. Я пытался всех организовать. В 1988-м году мы создали наш клуб «Мастер», чтобы заниматься Булгаковым, но в то время Дом отходил под юрисдикцию Музея истории Киева, а нашей организации Горисполком предложил здание на ул. Воздвиженской, которое было фактически руиной. Года полтора мы еще оставались в Доме Булгакова, мечтая реализовать там нашу необычную идею музея. Мы сделали несколько выставок, которые до сих пор помнят киевляне: «Киев Михаила Булгакова», «М.Булгаков и Белая Гвардия». Но потом в доме №13 был создан мемориальный Дом-музей М.А.Булгакова, а наш клуб «Мастер» за это время стал меньше количественно, но зато в нем сформировался основной костяк. Поначалу мы перешли в соседнее строение усадьбы №13-в, который позже снесли, где мы устроили выставку «Господа гимназисты», посвященную выпускникам Первой Александровской гимназии, а затем окончательно переехали в дом №22-б. Мы тогда понимали, что для того, чтобы сохраниться, нужно было ставить перед собой недостижимые цели. Тогда и появилась идея создать музей, посвященный только одной улице. Мы ведь ничего толком не знали об Андреевском спуске. Сведения были разрозненными, касались в основном Андреевской церкви, Дома Булгакова, так называемого Замка Ричарда. Не было никакой информации о тех, кто здесь жил. Идея создания Музея Андреевского спуска возникла летом 1990-го года, а уже в мае 1991-го мы открыли Музей Одной Улицы. До этого мы прошлись по спуску, обошли всех, кто здесь жил еще с 1920-х годов. Материала было очень мало, но именно он лег в основу будущего Музея.

– Люди просто передавали в дар Музею вещи, документы?

– Да. Потом мы познакомились с сестрами Кудрявцевыми, дочерьми профессора Киевской Духовной Академии, которые жили на Андреевском спуске, с семьей Глаголевых, – от них пришли первые серьезные материалы. Спустя какое-то время к нам попал архив совершенно уникального персонажа – Тауфика Кезмы. Многие тогда уезжали за границу и передавали нам свои архивы. Это и были наши первые оригинальные экспонаты. А дальше наступили тяжелые 90-е, когда было вообще непонятно, как выживать.

– А у кого на балансе был дом?

– Дом был на балансе района, и администрация нам очень помогала. Мы тогда открыли выставочный зал и сделали нашу первую выставку Александра Богомазова на зависть всем. Круг нашего общения и интересов постепенно расширялся, Музей привлекал интереснейших людей, в частности киевских коллекционеров. Нам иногда помогали Михаил Кальницкий, Мирон Петровский – те, кто занимались историей нашего города. Но, по большому счету, мы, конечно, шли своей дорогой.

– Что из себя представлял дом №22-б на тот момент?

– Это был жилой дом. Спустя год после открытия Музея Салий привел к нам Леонида Кравчука, и я попросил его, чтобы начался наконец процесс отселения, который все затягивался, и дом закрепили за городом или районом. Он нам помог, здание отселили за четыре года. Но когда закончился процесс отселения, ситуация в стране резко изменилась, здание стали у нас забирать, я ходил по всем инстанциям, даже до Кучмы дошел. А в 1998-м Музей переехал по новому адресу, в дом №2-б, где мы сейчас и находимся.

– Знают ли о Музее за пределами Украины?

– Мы сотрудничали с Европейским Музейным Форумом, в 2002-м году даже были названы лучшим среди музеев Европы и имели честь быть принятыми в Люксембурге Королевой Бельгии Фабиолой, патронессой Форума. Также мы являемся членами ICOM (Международного Совета музеев). Но я думаю, что Европа сосредоточена больше на своих ценностях и своих проблемах.

– Есть ли в мире подобные музеи?

– Нет, такого нет. Есть музеи городов, районов, но музея, посвященного одной улице, нет нигде, кроме Киева.

– Как у тебя возникла идея писать? Ведь на протяжении последних лет ты выпустил четыре книги, не говоря уже о путеводителях по Музею, первый из которых вышел в 1998-м году?

– Совершенно спонтанно. Я имею в виду первую мою книгу – «Андреевский спуск. Жизнь улицы», вышедшую в 2015-м году. Но задолго до этого мы, благодаря киевоведу Виктору Киркевичу, познакомились с нашим львовским издателем Сергеем Эмильевичем Фрухтом. Я знал, что издать книгу – это что-то невероятное в финансовом отношении. А он появился тогда, в 2000-м, и предложил издать путеводитель по Музею. Мы написали текст, а он, как издатель, полностью сделал все остальное. Путеводитель вышел в 2002-м году. И вот, когда в очередной раз закончился его тираж, я решил, что нужно написать большую интересную книгу. Я расширил текст, подобрал иллюстрации, и мы ее издали. Я думал, что на этом все закончится. Но буквально сразу же, как из рога изобилия, на нас посыпался материал. Я был к этому не готов. Тогда же я получил в СБУ доступ к засекреченным делам, и когда я увидел, что там есть фамилии, которые встречались мне по ходу написания первой книги или не встречались вообще, но это были люди с удивительными судьбами, то я решил, что буду продолжать, у меня просто не было выбора. И в 2016-м вышла вторая книга, «Судьбы Андреевского спуска». И опять, дописывая ее, я думал, что на этот раз точно все, но закончив ее, я тотчас же приступил к написанию третьей, потому что я понял, что опять многое осталось недосказанным. Так в 2017-м году появились «Истории одной улицы». А четвертая, вышедшая в этом году книга, «Миражи причудливой эпохи», – это, скорее, уже некая литературная игра. Мне захотелось расширить взгляд, выйти за пределы улицы, показать немножко панораму вокруг и на этом закончить. Но мне опять приходилось вставлять буквально на ходу отдельные главы, потому что появлялись новые сведения, которыми невозможно было пренебречь. Последняя глава была вставлена уже перед тем, как книга должна была уйти в типографию. Один звонок изменил все.

– Это глава о семье Матвея Бышевского и о приме нашего Оперного театра и солистке Большого Александре Бышевской?

– Да. И буквально за две недели было раскручено все, причем мне удалось увидеть архивы, которые еще не открыты и даже еще не описаны. Главу о скульпторе Викторе Михалевиче тоже нельзя было не дать.

– Видишь, как получается, эти давно или недавно умершие люди, как будто обращаются к тебе, настойчиво напоминают о том, что они тоже были, чтобы ты не дал им кануть в Лету.

– Я готов писать о них, моя жена и бессменная помощница, Марина, готова обрабатывать и готовить к печати старые фотографии, хотя это нелегкий труд. Я готов платить деньги за макет, за замечательные графические иллюстрации львовского художника Игоря Щурова, но я не готов платить за издание книги. Это безумные деньги на сегодняшний день.

– Твои книги не только прекрасно изданы, но, несмотря на то что в них содержится огромное количество информации, читаются легко и с большим интересом, что говорит о твоем безусловном литературном даре. К тому же, ты ведь сам продумываешь все детали: и какого цвета должна быть бумага, и какие и где ты даешь иллюстрации.

– Да, я продумываю все сам. Это очень сложно, объемно, но для меня чрезвычайно важно, где и какую поставить фотографию, потому что читатель не должен перелистывать весь том в поисках картинки, а видеть ее тут же, рядом с текстом.

– У тебя получилась своеобразная энциклопедия судеб.

– Так и есть. И потом, одна информация тянет за собой другую. Например, я совершенно ничего не знал о замечательном художнике и рекламисте Викторе Цымбале. Когда-то о нем писал Дмитрий Малаков, но это прошло мимо меня. И тут я зацепился за его фамилию, разыскал его историю. Глава о нем тоже вставлялась почти в готовую книгу. За ним возник известный историк театра и основатель Украинского театрального музея Петр Рулин, уничтоженный советской властью на Колыме, о котором я много слышал. Передо мной одна за одной вставали огромные жизненные эпопеи. Например, судьба поэта и литературоведа Владимира Отроковского, о котором я тоже много слышал и занимался поисками места его захоронения на Лукьяновском кладбище. А когда нашел, то никак не мог пройти мимо. Я заказал доску, но вместо доски получился памятник, потом нашлись родственники, которые поставили ограду. А когда я туда пришел в первый раз, ничего не было вообще. Моя бабушка вспоминала, что на Старо-Вознесенском кладбище, разгромленном в 1932-1933 гг., где были похоронены все наши родственники, но в те страшные, голодные годы никто не смог перезахоронить их останки, так вот, моя бабушка вспоминала, что там был похоронен молодой поэт, и для меня это стало ориентиром в поисках. Я занимался этим еще и потому, что многие считают, что киевской поэтической школы не существовало. Но она была: Отроковский, Маккавейский, Бенедикт Лившиц, Николай Мезько и другие. Мне хотелось восстановить историческую справедливость.

– Расскажи о своей семье. Занимался ли ты поисками своих корней, что тебе известно о твоих предках?

– За последние десять лет мы проделали с моей женой огромную работу, занимались очень долго поисками по разным линиям. Есть очень много всевозможных интересных историй, но наиболее захватывающая связана с французской ветвью по отцовской линии, которая идет от знаменитого ботаника XVII-го века Жозефа Питтона де Турнефора. Эта французская ветвь к моменту начала моих поисков уже прослеживалась до XIII-го века, а я довел ее до настоящего времени. Оказалось, что мой прапрапрадед был последним французским поэтом в Одессе, который приехал из Парижа преподавать в Ришельевском лицее по представлению своего друга Ивана Сергеевича Тургенева. А когда лицей стал Университетом, преподавал там французский язык и литературу. Звали его Жюль Вишневский де Турнефор. К тому времени в нашем роду уже появились поляки Вишневские. Он носил фамилию де Турнефор по линии матери. На моей бабушке Турнефоры кончились. Мой прадед в 1921-м году был арестован. Открыли дело французских шпионов, которое нам удалось найти в московском архиве. Его расстреляли в 1923-м году в Москве. Поэтому в семье все скрывалось, было много недомолвок, но мы нашли практически все сведения и подтвердили их документально. В последние годы мы смогли найти и восстановить информацию о всех ветвях нашего рода. И нашли много родственников. Особенно по линии Турнефоров. Мы встречались с ними в Лондоне. Они живут в знаменитом Солсбери. Но возвращаясь к разговору о нашем дедушке Жюле, как мы его называем, – он, как оказалось, был известным поэтом, издавал сборники стихов в Париже, а последний был издан в Одессе. Он также был автором эссе о французских поэтах ХIX века, с которыми был знаком лично. В прошлом году мне даже удалось купить его книжку с автографом. Осталось непонятным, что произошло во Франции, потому что в 1863-м году Жюль переехал в Одессу. Там случился какой-то скандал из-за его сатирической комедии, которая была поставлена. Его репутация была подмочена, и он уехал, обиженный на Париж, полностью порвав со всеми. Обосновавшись в Одессе, Жюль вызвал своего старшего 18-летнего сына Иосифа, моего прапрадеда, который сдал экзамен на право преподавания, и его первым местом работы стал Таганрог, где он преподавал французский язык мальчику Антону Чехову. Чехов с братом подшучивали над смешной фамилией учителя. А Иосиф почему-то, вместо того чтобы вернуться назад, отправился в сторону Дальнего Востока. Последнее место, где мы нашли его след, – это Благовещенск. Мы были уверены, что Иосиф вернулся в Париж, искали в книгах, на кладбищах, но ничего не находили. История почти детективная, потому что в конце концов мы обнаружили, что он все-таки похоронен в Одессе. Как он там оказался – неизвестно. На втором христианском кладбище, где почти нереально что-нибудь найти, нам удалось чудом посмотреть книгу захоронений. Я нашел запись о том, что он умер в 1911-м году, мы нашли заросший участок, который был в ужасном состоянии, и почти случайно обнаружили памятник. Он там единственный остался – покосившийся, полуразрушенный. Как этот памятник уцелел, как нас туда привело Провидение, не знаю. Мы все восстановили, и теперь каждый год надо ездить в Одессу.

– Ты задаешь вопрос и рано или поздно получаешь на него ответ.

– Да, я верю, что существуют какие-то высшие силы, параллельные миры, которые дают или не дают тебе возможность размотать клубок истории, понять и увидеть перед собой судьбы людей, которыми ты интересуешься.

– Они для тебя живы?

– Я бы так не сказал, но когда я пишу о них, я понимаю, что все это не просто так. Это какие-то тонкие материи, которые нельзя пощупать, но они существуют.

– Твои сыновья интересуются тем, что тебе близко?

– Да, в какой-то мере. Но я бы не хотел, чтобы это становилось смыслом всей их жизни.

– В тебе удивительным образом совмещаются коллекционер и исследователь. Кем ты сам себя считаешь?

– Я точно не коллекционер. Я со многими из них знаком. Для них очень важно найти ту или иную вещь, но и не менее важно ее потом продать или обменять. Для меня почти невозможно лишиться чего-то, что у меня есть. Я могу на это пойти, только если сделаю копию. Так что я – не коллекционер в чистом виде.

– Как появилась твоя коллекция посмертных масок?

– В 90-х годах я был в мастерской одного скульптора, где висело штук пятнадцать посмертных масок. Меня это тогда поразило. По одной мы все видели – Шевченко, Пушкин, Булгаков, еще какие-то маски попадались. Но чтобы целую коллекцию, такого я не встречал. Потом, в 2000-х годах, я познакомился со скульптором и форматором Виктором Михалевичем, которому в ту пору было уже 85 лет. Я и представить себе не мог, что наше сотрудничество продлится целых 15 лет.

– Но почему именно посмертные слепки? Это ведь напрямую не относилось к твоим интересам?

– Да, но когда я увидел впервые ту коллекцию из 15 масок, я подумал, почему бы и нет? В будущем, собрав определенное количество масок, мы бы смогли сделать выставку. Так и случилось. Первая выставка состоялась в 2003-м году. К тому времени было собрано 25 масок, и я решил, что, наверное, на этом мы и остановимся. Но оказалось, что это только начало. И через год мы выставили еще 20, потом появились еще 25. Тогда же мы издали книгу – «Посмертная маска». На сегодняшний день у нас в коллекции 300 масок. Сейчас мы стараемся приобретать только раритетные экземпляры. Последняя, например, – маска Гайдна. В Европе есть несколько экземпляров этой маски и я, наконец, ее нашел. В этом году мы съездили в Вену, где на центральном кладбище, в Музее похоронных принадлежностей с большим трудом договорились о копии. И сейчас Гайдн едет к нам. Нас интересуют выдающиеся личности в любой области. Конечно, сам процесс уже идет не так быстро, основной массив собран, но, тем не менее, появляются интересные экземпляры.

– А в мистику ты веришь?

– Конечно. Если бы я в нее не верил, то я бы не занимался такими вещами. Определенные мистические совпадения, происшествия, естественно, иногда случаются. Мне многие говорят: «Как ты можешь здесь сидеть среди покойников!»

– По-моему они давно стали твоими друзьями.

– Более того, они меня поддерживают. Поэтому я не люблю давать маски на выставки. Мне как-то становится нехорошо, я думаю: «Как там мои маски?» Бывало, что битые приезжали. Конечно, я могу поделиться своим собранием – с кем-то обменяться. Но на выставки больше не даю.

– Есть ли какая-нибудь примечательная история, связанная с чьей-либо маской?

– Ты знаешь, все интересно. Во-первых, это поиск, азарт. Я могу о любой маске рассказать и, уверяю тебя, история ее приобретения будет захватывающей.

– Что первое приходит в голову?

– Могу рассказать интересную историю, связанную с маской писателя Михаила Шолохова. В начале 2000-х я узнал, что в Вёшенской есть его маска, мы туда позвонили, нам отказали. Но моя задача ведь не только приобрести маску, выставить ее и подписать: «Чайковский», но и указать, кто автор этого слепка, потому что обычно они указываются крайне редко. А ведь этим занимались классики скульптурного дела – тот же Беклемишев или Манизер, Никогосян, а у нас – Макогон. Я узнал, что маску с Шолохова снимал скульптор Николай Можаев. Я стал его искать и нашел в Луганске. Оказалось, что у него осталась форма, снятая не только с лица, но и с руки писателя. Он сделал в подарок Музею слепок и рассказал, что фактически тайно снял маску с Шолохова, поэтому о ней очень долго никто не знал. Можаев занимался шолоховской темой в скульптуре и, когда поехал на похороны Шолохова, на всякий случай взял с собой гипс. Он снял маску и слепок руки и увез их с собой. Прошли годы, умерла жена Шолохова, и где-то в начале 2000-х он нашел у себя форму, отлил ее, позвонил сыну Шолохова и во всем признался. Тот был, конечно, на седьмом небе от счастья. Потом, когда началась война, его мастерская была разгромлена, Можаев уехал к детям в Россию, а маска Шолохова существует теперь только в двух экземплярах: в станице Вёшенской и у нас. Бывают, конечно, уникальные случаи. Например, мы приобрели маску Гуно, которая была найдена во Франции и выставлена на аукцион как неопознанная. В такой ситуации ты должен за три-четыре дня, пока идет аукцион, успеть найти доказательства, сопоставить сведения, понять, чья это маска. Если ты успеваешь, то слепок – твой. Нет – нет. Но на это уходит очень много сил.

– Как проходило пополнение вашей коллекции, когда Музей уже приобрел известность?

– В 90-е годы, когда многие уезжали, оставляли свои архивы, мы даже находили спонсоров, чтобы их приобретать. Позже, когда появилась возможность выезжать за границу, мы покупали многое там. Например, одежду. Этим направлением занимался Леонид Красницкий. В Европе, в семейных архивах все это бережно хранилось. У нас практически все уничтожено. А когда появился интернет, то процесс поиска и приобретения вещей невероятно облегчился. Практически все стало доступным. Выкладываются архивы, библиотеки, описи. И если ты знаешь, что искать, то ты это почти наверняка найдешь, не выходя из дома. Недавно появилась возможность следить за электронными аукционами. Причем они существуют не только в Европе, но и у нас. Там можно приобрести документы, фотографии, оттиски и брошюры. Так мы нашли, например, бутылочку капель Парацельса, о которой я только слышал.

– Много ли осталось родственников тех, кто жил когда-то на Андреевском спуске?

– Нет, практически никого. Семья Дашкиевых, и то, это уже те потомки, которые мало что знают. Бывало, что в архивах личных дел КГБ можно было обнаружить чей-то след, особенно если родственники обращались с запросом.

– У тебя есть любимый персонаж?

– Есть разные личности. Их много. Вот, например, Николай Мезько. Я о нем услышал еще от старожилов Андреевского спуска, сестер Кудрявцевых. Они рассказывали о том, что был такой поэт, но его никто не воспринимал всерьез. А когда в середине 90-х появились материалы об Александре Оглоблине, то фамилия Мезько в них постоянно упоминалась, и я нашел его в числе его родственников. Тогда же я обнаружил книжку Мезько в РГБРоссийская государственная библиотека в Москве., прочел его стихи, а потом нашел его последний сборник, посвященный его соседке Евгении Ганнинг-Дуклау, в которую он был влюблен. Тогда я стал искать и ее. Я понимал, что если она училась в Гимназии, значит она училась и дальше. А раз она увлекалась литературой, то должна была пойти на историко-филологический курс. Там я вначале нашел ее сестру, а потом и ее. Потом я разыскал родственников Мезько по линии брата в Москве. У них сохранился тот обломок мрамора, на который была нанесена первая строка его стихотворения и который лежал на столе поэта еще при его жизни. К сожалению, нам не удалось получить этот кусок мрамора, но зато удалось восстановить историю киевского поэта Николая Мезько.

– Много ли осталось людей, о судьбе которых ты крайне мало знаешь?

– Я наивно полагал, что охватил всех, но мне кажется, что это еще не конец. Они сами появляются в моей жизни и приводят за собой других. Можно много еще рассказывать даже о тех, чьи имена нам известны: Надсон, Куприн, братья Бердяевы.

Продолжение следует…