Светлана Деренчук –

художник

25.06.2021

фото: Оксана Тараненко
Ярослава Хоменко

– Скажи, пожалуйста, ты осознаешь свою уникальность как художника?

– Слово мне не очень подходит. Я бы сказала, что осознаю, что у меня есть свой язык. И я стремлюсь к этому. Если я вижу, что в работе меня куда-то не туда повело, я стараюсь отслеживать эти моменты. Это, конечно, происходит всегда интуитивно. А вообще, даже не так: всегда кажется, что получается что-то уникальное, а потом проходит какое-то время, ты смотришь и понимаешь, что ничего общего с уникальностью это не имеет. Время – очень важный фактор. Потому что то, что тебе еще год назад казалось невероятным, сейчас таковым не кажется и удивляешься, как ты этого не замечал. Тогда начинаешь видеть все влияния.

– Может быть, это связано с твоим развитием?

– Не знаю, но это, безусловно, связано с какими-то переменами во мне.

– Как ты ощущаешь эти перемены, которые происходят с твоими работами? С тобой?

– Это два разных вопроса. Перемены, которые происходят со мной – это одно. А то, как меняются мои работы, – это другое. Они могут меняться, а я – не чувствовать, как меняюсь я. При этом я вообще могу какое-то время не работать. Здесь, наверное, одно другое догоняет. Ты что-то переживаешь в жизни, чего раньше не было, а перемен твоего языка не происходит. Это не синхронно.

– Как ты ощущаешь время, всегда ли ты идешь с ним «в ногу»?

– Это сложная задача. Я иногда запаздываю или забегаю вперед.

– Тогда что для тебя время как категория?

– Ничего.

– Оно вообще существует?

– Нет. Я его никак не осмысливаю. Мне это не нужно.

– Получается, что твоя жизнь для тебя не имеет линейной последовательности?

– События идут, и только это, наверное, и есть время, но зависимости от него я не ощущаю.

– Что происходит с тобой, когда ты работаешь?

– Я всегда сохраняю некое внутреннее вслушивание, внимание к себе. Это как раз и есть мое ощущение реальности, я не погружаюсь в другой мир, а как раз наоборот, вхожу в реальность. Именно здесь и сейчас. Но парадоксальным образом в это время и мечтать можно. Ведь когда мы мечтаем, мы не знаем, где мы – в прошлом, а может быть, в сиюминутном настоящем… Но все-таки – это реальность.

– Как ты относишься к тому, что есть некая объективно существующая реальность?

– Реальности разные. Например, у меня день поделен на множество реальностей: я работаю, потом мне надо суп варить, но и то реальность, и это. Вот, например, садишься в метро на Лукьяновской, а выходишь на Золотых Воротах – ты как будто в другой мир попал. А это один город Киев. А если сесть в поезд и выйти в другом городе или вообще в другой стране? А разница во времени всего два часа. Но та реальность, в которой я нахожусь, когда я работаю, мне по-настоящему важна и интересна. И все равно я о ней не думаю, потому что если я начну о ней думать, я ничего не смогу делать.

– Тебе удалось создать свой мир…

– В работах?

– Не только. Я тебя воспринимаю целиком.

– Я тоже, только изнутри и, наверное, по-другому, чем ты извне.

– Для тебя этот мир гармоничен? И есть ли в нем какие-то вещи, которые тебя не устраивают?

– Вообще-то, он всегда гармоничен. Надо просто себе об этом напоминать. Например, надо работать, пока идет, а идет на самом деле всегда. Иногда неправильно себя ведешь и перестаешь видеть, слышать. Необходима внутренняя сосредоточенность. И когда ты нашел эту ниточку, ухватил, то нельзя отвлекаться.

– Ты делаешь предварительный эскиз?

– Нет, я сразу начинаю писать, я делаю предварительный рисунок, но только основные направления в самом начале. До тех пор, пока не почувствую, что могу продолжать цветом, и уже на эти костыли не опираться. Все равно потом этот рисунок будет меняться.

– А какую технику ты предпочитаешь или это зависит от того, что именно ты делаешь?

– Зависит, конечно, но есть своя иерархия. Работать маслом – это для меня наивысшее удовольствие и наивысшая свобода.

– Давай попробуем представить твой идеальный мир художника.

– В нем есть все, все мои повседневные дела, работа, и даже что-то постороннее. Только так. Я не готова от чего-то отказываться. Мне в моем мире нужно все.

– Для чего?

– Для того чтобы чувствовать себя, полноценность своего существования. Бывает, конечно, что ты чего-то лишен. Но и тогда ты живешь полноценно. Мне хорошо, когда рядом со мной мои дети, для которых надо что-то делать. Меня заботит очень много всего, не только писание картин.

– А что такое искусство?

– Я думаю, что есть люди, которым чего-то не хватает. Их не очень много. Они испытывают жажду такого рода, которую может утолить только искусство. Есть огромное количество людей, у которых хороший вкус, которые любят прекрасное, красивое, но они это видят, восхищаются и спокойно идут мимо. Потому что у них все есть. Произведениями искусства можно украсить квартиру, оно приятно для глаз. Но без него можно жить. И совершенно все равно, например, фильм какого режиссера посмотреть, чтобы хорошо провести время и отдохнуть. Но вот я смотрю, например, «Фанни и Александр» Бергмана Эрнст Ингмар Бергман (1918-2007) – шведский режиссёр театра и кино, сценарист, писатель. Признан одним из величайших кинорежиссёров авторского кино. Среди наиболее известных фильмов Бергмана –«Седьмая печать» (1957), «Земляничная поляна» (1957), «Персона» (1966), «Фанни и Александр» (1982). – это для меня пример на всю жизнь. Знаешь, я когда только начинаю о нем говорить, я его сразу хочу смотреть. Всегда. Несмотря на то что я смотрела его много раз. Вот тебе пример моей персональной жажды.

– Как ты думаешь, откуда растет эта потребность в искусстве?

– Не знаю. Какой-то врожденный дефект.

– Давай немного поговорим о тебе. Когда ты поняла, что ты – художник и больше никто другой?

– Когда у меня в первый раз это получилось. Для меня это было открытием. Я ходила в изостудию, пыталась чему-то научиться, но у меня ничего не получалось. Вообще ничего.

– А почему ты вообще пошла учиться рисовать?

– Потому что я хотела куда-то поступить, туда, где надо рисовать. Но не в Художественный институт, а куда-нибудь в легкую промышленность. Я шить хотела. А там надо было на вступительном экзамене нарисовать натюрморт. Я никогда в жизни не рисовала натюрморт, мне было тогда 16-17 лет. Я прочла в газете, что объявлен набор в изостудию для всех возрастов. И я пошла. Я очень долго старалась нарисовать натюрморт, мне казалось, что у всех вокруг получается, а у меня нет. Я видела, что все рисуют, все вовлечены в процесс, а мне было даже как-то скучно. Это был кувшин с сухими осенними листьями, скрипка или даже самовар, не помню. Я думаю, что я бы и сейчас это не нарисовала, не то что тогда. И главное, что учитель ко всем подходил, что-то говорил, поправлял. А ко мне подойдет, посмотрит и вообще ничего не говорит. Естественно, я думала, что я полный ноль. У меня были акварельные краски, а кисть была щетинная. Мне никто не объяснил, что писать акварелью надо мягкой кистью. Да и был дефицит всего. Короче говоря, я поняла, что это – напрасная затея и больше я в изостудию не приду. И краски эти мне больше не понадобятся. Я взяла эту щетинную кисть и решила все свои краски просто вымазать, абсолютно все, вот чтобы просто ни одной не осталось, даже черной. Я стала так смачно раскрашивать этот натюрморт дурацкий, как маслом. И учитель вдруг ко мне подошел, постоял у меня за спиной, посмотрел, а потом говорит: «А вот теперь ты начала что-то делать». И, главное, что я это сама поняла. Это было ощущение свободы, которое я почувствовала от безвыходности. И с тех пор, когда у меня что-то получается, это получается всегда после ощущения безвыходности. Я могу плакать. Я довольно часто плачу, когда работаю, не из-за того, что что-то конкретное не получается, а вообще не получается. И тогда я думаю: с чего я взяла, что я – художник? И после полного отчаяния часто приходит выход, свобода. И когда я впервые ощутила эту свободу, тогда я поняла, что это – мое. Я даже не сразу родителям сказала. А про себя решила, что буду художником. Я тут же забыла, куда я хотела поступать, мне это перестало быть интересным. Оказалось, что тот путь, который привел меня к этому состоянию, и есть единственное, чем я хочу заниматься в жизни. И совершенно неважно, что я не умею рисовать. К умению рисовать это вообще не имеет никакого отношения. Это – путь. И он, конечно, связан с теми разноцветными красками. Я продолжила заниматься с моим учителем, его звали Владимир Миски-Оглу. Это был очень интересный человек, необычный. И художник необычный, и человек. Единственный в своем роде. С ним было невозможно говорить об обычных вещах. Это всегда была какая-то концентрированная, сжатая информация. Я слушала его очень жадно, понимала мало. Но запоминала. Видимо, это связано с тем, в сторону чего ты открыт. И до сих пор я веду с ним внутренний диалог и часто спорю, потому что многое осталось без ответа. А ему невозможно было вопрос задать. Ему задаешь какой-то вопрос на своем языке, а он тебе отвечает на своем. Он на твой уровень не переходит. И ты запоминаешь ответ, сформулированный на его языке. Со временем смысл стал постепенно раскручиваться. К сожалению, его уже нет на свете.

– Это все происходило еще до твоего приезда в Киев?

– Да, в Мариуполе.

– Не возникло ли у тебя впоследствии желание учиться художественному мастерству?

– Было, да. Я даже ездила поступать. Сначала я поехала в Абрамцевское училище, потом в Калининское, в Москву, но не прошла по конкурсу, о чем не жалею ни капельки. Я начала самостоятельно рисовать, и судьба меня свела со вторым моим учителем Таней Лысенко. Володя и Таня – люди совершенно разные. Таня – человек, который как раз кровно заинтересован в искусстве. Ее похвалы мне хватало надолго. И точно так же, если она говорила обратное, это глубоко действовало на меня. Когда я пришла к ней в первый раз, она посмотрела мои работы и особого восхищения они у нее не вызвали. А я помню, как я старательно рисовала табуреточку… Она ничего плохого мне не сказала, но я потом еще полгода к ней не ходила. Я решила для себя: никогда. Но потом все-таки пошла. И вот тогда началось наше сотрудничество, и все пошло легко, как по маслу. Я каждый день чувствовала что-то новое. И она, кстати, говорила со мной на одном языке. Именно при Тане произошли мои первые открытия. При ней я написала первые работы, которые я воспринимала, как только мои.

– Именно тогда начал появляться твой язык?

– Я только начинала его открывать для себя. Кстати, это продолжается до сих пор, хотя он у меня, безусловно, есть. А тогда я вообще ничего не видела и не знала. Я была необразованной, я ни разу не была в художественном музее. У меня дома была одна «книга» с репродукциями картин, и это был календарь, в котором я каждую репродукцию знала наизусть, рассматривая их с пяти лет.

– Твоя семья не была связана с искусством?

– Нет. Хотя мой дядя – художник… И только когда я начала учиться, то стала покупать какие-то книги и окончательно потеряла интерес к поступлению. Я нашла свое. Это, наверное, было отчасти инфантильно, потому что я не думала о своем будущем. Просто плыла по течению. Таня выделила мне комнату в своей мастерской, я приходила туда каждый день работать, и мне больше ничего не было нужно. Приходила как можно раньше и уходила как можно позже. Папа с мамой смотрели на меня, но, наверное, доверяли, раз не отговаривали. Хотя нет, папа попробовал один раз, но больше не поднимал эту тему.

– А как ты в Киеве оказалась?

– Я рисовала доски и приезжала их продавать через разные галереи. А потом в какой-то момент мне предложили участвовать в выставке в Украинском Доме, которая называлась «Грани примитива». В ней участвовали интересные люди, в их числе была и Нина Велигоцкая, искусствовед, которой очень понравились мои работы. Она сама принимала участие в выставке как художник-примитивист. Я стала часто бывать в Киеве. Потом мои работы показали в Музее украинского народного декоративного искусства, который находится на территории Лавры, и мне предложили сделать там персональную выставку. А потом я познакомилась со своим будущим мужем и вышла замуж.

– Мне кажется, для тебя искусство не должно делиться на «примитив», «реализм». Или ты можешь определить себя, пользуясь каким-то термином?

– Нет, не могу. Я не могу и не должна давать себе какие-то определения. Я стараюсь быть художником своей манеры, это да. Я не могу вставить себя в рамки какого-то направления. Но это и есть самое интересное для меня – искать форму. И не знать, к чему тебя это приведет, потому что каждый раз результат получается неожиданным. И эта неожиданность мне очень нравится. Когда «ожиданно», значит, работа еще не окончена. И как в этом случае я должна себя назвать?

– Кто из художников для тебя наиболее важен?

– Есть художники, интерес к которым меняется в течение моей жизни. Кто-то не перестает нравится, но перестает быть актуальным. А есть художники, которых я не в состоянии охватить и возвращаюсь к ним всегда. Это Пикассо. Это народные художники. Например, эскимосские, а когда я увидела эфиопских, я поняла, что они делают то же самое, но только по-своему. Мне нравится замечать у всех свое. Сейчас я очень люблю Дэвида ХокниДэвид Хокни (род.1937) — английский художник, график и фотограф, считается одним из влиятельнейших художников XX в.. Для меня стал открытием Джеймс ДринквотерДжеймс Дринквотер (род.1983) – австралийский современный художник.. Смотрю на его работы и просто не могу оторваться. Есть не могу. Просто пища для глаз! Еще мне интересны современные художники: Дэнни ФоксДэнни Фокс (род.1986) – английский современный художник., Мильтон ЭвэриМильтон Кларк Эвери (1885-1965) – американский художник-модернист., Мироко МачикоМироко Мачико (род.1981) – японская современная художница., а еще – Анри Матисс и Пьер БоннарПьер Боннар (1867-1947) – французский живописец и график, вошедший в историю искусства как один из величайших колористов XX века. В молодости возглавлял группу художников «Наби».. Ты понимаешь, я же узнавала художников с нуля. Поэтому для меня в этом не было системы, кто-то в это время ходил в художественную школу или в институт, а я училась на примерах. Например, однажды я увидела книгу, посвященную росписям сундуков. Для меня это тоже было открытием, которое, конечно повлияло на мои работы. Я училась на этих росписях. Я иногда думаю: не зайди я в тот книжный магазин, не увидь я эту книгу, кто знает… Потом я увидела иконы на стекле. Я даже описать не могу, какое они оказали на меня впечатление. Это было мое, совершенно точно. А сейчас – другое и по-другому. Это не так, как в самом начале, как будто я только открыла глаза. Теперь я просто наблюдаю за тем, кто и что делает. Иногда я нахожу что-то близкое себе, но это уже никак не влияет на то, что я делаю. Я уже не учусь.

– Кто из украинских художников оказал на тебя влияние?

– Мария ПримаченкоМария Примаченко (1909-1997) – украинская народная художница. Представительница «народного примитива» («наивного искусства»). – да. Катерина БилокурЕкатерина Белокур (1900-1961) – украинская художница, мастер народной декоративной живописи. – нет. Еще Анна Собачко-ШостакАнна Собачко-Шостак (1893-1965) – украинский мастер декоративной живописи, работала в технике акварели и гуаши.. И безусловно Никифор КрыницкийНикифор Крыницкий (1895-1968) – польский художник-примитивист лемковского происхождения.. А из современных: Александр Ройтбурд, Александр Найден, Алексей Аполлонов.

– Когда мы заговорили о художниках, ты назвала Пикассо. Что тебя в нем привлекает? Может быть, отношение к форме, работа с формой?

– Как раз качество работы с формой. В этом нет рациональности с моей стороны. Я просто смотрю и радуюсь. И эта радость не проходит, интерес к нему не исчерпывается.

– А что помимо изобразительного искусства тебя питает?

– Я люблю и музыку, и литературу, и кино, и театр. Я недавно была в театре и испытала полный восторг. Киевский академический театр «Золотые Ворота». Я попала на спектакль «Фрекен Юлия» по Стриндбергу. Может быть, этот спектакль так впечатлил меня потому, что я давным-давно не была в театре. Я сидела в маленьком зале. И еще до того, как начался спектакль, у меня мурашки по спине пошли. Сцена была черная. Я смотрю на сцену и уже волнуюсь. Мне сразу очень понравилось соотношение меня и пространства. Начала звучать музыка. У меня сразу появились слезы на глазах. Это мое обычное переживание всего. Они не текут, но они застилают глаза. И опять мурашки по всему телу. Потом вышли актеры. В какой-то момент я почувствовала, что один из актеров не играет. Может быть, я сейчас не совсем точно это опишу, но у меня возникло с ним какое-то родство. Я увидела в нем такую чистоту, как у новорожденного ребенка. У него было абсолютно чистое лицо, как на иконе. И я чувствую, что у меня такое же точно лицо, как у него. Я знала, что закончится спектакль и это прекратится, но тогда было такое ощущение, что никакого мира нет вокруг. Понимаешь, это было что-то удивительное. Я не знаю, для чего нужно искусство, но оно что-то делает.

– Оно меняет людей?

– Нет. Оно меняет людей только в тот момент, когда люди с ним взаимодействуют. А потом люди становятся такими же, какими были. Но только в этот момент оно человека куда-то уводит и только этим оно его меняет. Он идет вслед за теми, кто создает искусство, идет, как наивное дитя и что-то с ним происходит в этот момент. А потом возвращается в свою жизнь.

– Но ведь он уже этого не забудет?

– Да. Это ощущение чего-то настоящего. Ты вышел, как я, например, из дома, а вокруг все обыденное – и люди, и город, и время, и вот ты зашел в подвал, где располагается театр, и там с тобой что-то происходит настоящее. Не только с тобой, а со всеми, и с актерами, в том числе. И удивляешься, как они это делают…

– А ты не думаешь, что это переживание было только твоим, что это очень индивидуально?

– Может быть. Да. Но я ходила со своим старшим и младшим сыновьями и им обоим это тоже очень понравилось. Они, конечно, по-другому описали мне свои ощущения, а я смогла рассказать им о своих только неделю спустя, настолько я была потрясена.

– Ты не думаешь о том, что театр, как искусство, сильнее всего на нас действует? Может быть, еще музыка?

– Музыка, без сомнения. Мое переживание музыки такое же.

– Что ты слушаешь?

– Мои предпочтения постоянно меняются. Это как с художниками. Но есть такой музыкант Пат МэтиниПат Мэтини (род. 1954) – американский джазовый гитарист и композитор. Является лидером Pat Metheny Group. Его стиль включает в себя элементы прогрессивного и современного джаза, латинского джаза, фьюжна., которого я слушаю постоянно и мне все время кажется, что происходит что-то настоящее и великое.

– Расскажи немного о своих детях.

– Я вижу, что мои дети – творческие люди. Каждый из них раскрывает свои способности в своей области: в социологии, в музыке, в изобразительном искусстве. Я действительно могу сказать, что отношусь к ним, как к своим друзьям. Я люблю свободных людей. Мне трудно общаться с теми, кто меня каким-то образом закабаляет. Поэтому я всегда общалась со своими детьми, желая видеть в них прежде всего равных собеседников. Ты знаешь, у них свой путь, и он нелегкий. Они свою свободу находят сами. Не я их делаю такими. Это – труд. Не имеет значения, творческая деятельность или не творческая. Но творческая особенно. Я пытаюсь им это объяснить и не «сюсюкаю» по поводу искусства. Часто они мне говорят, что не хватает времени, а я им отвечаю, что так всегда и будет, потому что надо понимать, что искусство никому не нужно. Если хотите, занимайтесь другим делом, которое нужно людям, которое поможет вам выживать, зарабатывать деньги. Но если ты занимаешься искусством, то только это от тебя и требуется. Больше ничего. Может быть, я говорю это слишком жестко, но я говорю то, что знаю. И если тебе это нужно, ты найдешь время. Ты сможешь в маленький промежуток вместить многое. Но никто никому ничего не должен. Никто не должен относиться к твоим творческим желаниям с пониманием.

– Как ты воспитывала детей?

– Скорее, своим примером. Они видели, что я всегда занималась своим делом и продолжаю им заниматься вопреки всему. Я только говорила им, что нужно искать свое. И в принципе, они пришли к этому. Они слушают и смотрят что-то свое. Иногда нам хочется поделиться друг с другом. Каким-то музыкальным или художественным открытием. Как-то, когда я работала, у меня вырвалась фраза: «Господи, как же я устала быть недовольной тем, что я делаю!» И один из моих сыновей подошел ко мне и так прокомментировал мою работу, что я поняла, что он стал понимать искусство.

– Он что-то критическое сказал?

– Да, своими словами, очень мягко, я бы на его месте сказала жестче, но еще совсем недавно у него этого не было. У него появилось понимание.

– Когда я готовилась к нашей встрече, то никак не могла вспомнить, где и когда мы познакомились.

– Ты была у меня на выставке в Лавре. Но как ты там оказалась, я не знаю.

– И я не помню. Но мы же не были еще знакомы?

– Может быть, мы познакомились на выставке и договорились о встрече. А встретились потом в музее, за круглым столом под абажуром.

– В Музее Одной Улицы?

– Да, на втором этаже. Я тогда совсем недавно переехала в Киев и у меня здесь вообще не было друзей. Столько всего было нового вокруг, что я даже не задумывалась об этом. И когда мы с тобой встретились, я почувствовала, что ты какой-то такой человек... мой. И я тебя забрала в свою копилку. Вокруг какая-то кутерьма, вихрь образовался. Ты чувствовал себя умным и вдруг оказался совсем не таким. И я увидела, что ты была человеком не из этого вихря, как будто я тебя сто лет знала.

– А я тебя. Может, поэтому мы и не помним точных обстоятельств нашего знакомства? И еще мне кажется, что ты можешь производить на окружающих впечатление закрытого человека, но это не так. Ты просто бережно относишься к своему внутреннему миру, состоянию и поэтому очень избирательна в общении. У тебя ведь не очень много друзей?

– Да, очень мало.

– И ты не очень общительный в широком понимании человек?

– Да, но с течением жизни я стала намного общительней, чем была в юности, например. Я стала ближе чувствовать людей. Раньше я была совсем далека от них. Могу даже пример привести. Когда я жила в Мариуполе я вообще никого не знала из тех, кто жил в моем подъезде. Я приходила, потом уходила в мастерскую, здоровалась с соседями, но я их не видела вообще. А потом, когда я однажды приехала домой уже с ребенком, я гуляла во дворе и стала общаться с этими людьми. И вдруг я подумала: где они были раньше? Почему я их не видела? А они меня спрашивали: «Где ты была раньше? Почему мы тебя не видели?» Получается, что я была какой-то невидимкой – ни я их не видела, ни они меня. Наверное, этот процесс осваивания общения с людьми, с которыми тебя сталкивает жизнь, был для меня болезненным. Но ты живешь, рождаются дети, ты просто вынужден общаться с врачами, учителями. Тебе не хочется, но надо. И в процессе этого общения ты открываешь в себе новое качество – оказывается, ты умеешь общаться с людьми.

– Это потому, что навыка не было.

– Получается, что этот навык появился, и он не такой уж плохой.

– Это привнесло в твою жизнь что-то, чего не было раньше?

– Ты знаешь, а мне как будто раньше это и не было нужно. Но по мере того как я стала более открытой к людям, я тоже стала испытывать потребность в них. Теперь я иногда могу просто разговаривать с людьми на улице, чего раньше и близко не наблюдалось. Я не знаю, что я чувствую, но это меня не обкрадывает, это точно. Вот общение с некоторыми знакомыми меня обкрадывает, а общение с людьми незнакомыми – нет. Ты говоришь, что я берегу свой мир, и я действительно это делаю и считаю, что это одна из немногих вещей, которые беречь надо. Мне, во всяком случае. Но изменился круг, и я приняла в него незнакомых людей, которые меня окружают. Я даже открыла в себе способность продавать, когда нужно было разбираться с родительской квартирой и вещами. Только я свои работы не могу продавать.

– Ты не хочешь с ними расставаться или в принципе не можешь их продавать?

– Не могу. Понимаешь, ты продаешь товар, а свои работы я не могу считать товаром. Но я хочу, чтобы кто-то их считал товаром и продал. Мне не жалко продавать, мне не жалко отдавать дешевле, я их очень легко отпускаю, даже дарю. Может быть, потому, что когда работа хорошая, то есть, когда она состоялась, она живая, я понимаю, что у нее нет цены. Она может стоить копейку, а может – миллион. Потому что, когда я ее делала, я проживала какой-то большой, сложный кусок своей жизни, и эта работа получилась в результате того, как я его прожила. И опять мы возвращаемся к пути. Это то, что получилось в его конце. И я не в состоянии соизмерить ту цену, которой эта работа мне далась, с тем, что я могу, например, за вырученные за нее деньги, пять раз сходить в супермаркет. Поэтому должен быть тот, кто сможет продавать мои работы. И тогда я соглашусь.

– А как ты относишься к деньгам?

– Как к необходимости. Я ценю их ровно настолько, насколько это необходимо. Мне не нравится отягощать себя проблемами, связанными с деньгами. Поэтому я бы никогда не смогла быть бизнесменом, например. Потому что мне не хотелось бы испытывать такого рода волнение. Другие виды волнения – да, а это – нет. Денег должно быть достаточно, чтобы купить еду, оплатить квартиру и купить что-то необходимое. Хотя я знаю и то, что когда у тебя совсем-совсем минимум, то необходимым тебе кажется одно, а когда у тебя чуть больше денег, то необходимым тебе кажется уже другое. А дальше я не знаю, не пробовала. Очень много денег у меня никогда не было.

– Ну хорошо, ты бы не была бизнесменом, а кем бы ты могла быть, если не художником?

– Ты знаешь, я недавно подумала, что при каком-то совсем другом раскладе я могла бы стать руководителем большого коллектива.

– В какой сфере?

– Неважно в какой. Я только не люблю общения с чиновниками. Но вполне возможно, что я научилась бы с ними общаться. Просто я уже давно руковожу коллективом из пяти человек, и все они мужчины. И руковожу, как я теперь понимаю, успешно. Это видно по тому, как они ко мне тянутся, а когда меня нет рядом, у них не очень хорошо идут дела. Я могла бы, возможно, быть классным руководителем в школе. Потому что я так много видела плохих учителей, в силу того, что у меня трое детей. Я точно знаю, чего бы я не делала, как бы я себя не вела с детьми. А то, как я бы себя с ними вела, показала бы жизнь. Мне кажется, что у меня есть основания говорить, что я смогла бы с ними общаться.

– Чего ты бы не делала категорически?

– Есть очень много вещей, которые я бы не делала, но если их резюмировать, то я бы не стала обижать детей. Я бы давала им возможность учиться плохо, если они этого хотят. Дети всегда хотят, чтобы на них обращали внимание. Когда к ним относятся равнодушно, они очень болезненно это воспринимают. Вот и все.

– У тебя был опыт преподавания?

– Да, я давала частные уроки маленьким детям. Это было довольно тяжело, но мне нравилось, потому что я видела результат. В индивидуальном обучении всегда подстраиваешься под ученика. Я к ним шла со своей программой, а они ее очень сильно корректировали. И я находила все время компромисс между тем, что я хотела им дать, и с чем они меня встречали. Но преподавание требует так много душевных сил, что сейчас у меня нет особого желания кого-то учить. По правде говоря, я ничем другим, кроме искусства, заниматься не хочу.

– Как ты думаешь, если что-то после нашей жизни?

– Ты знаешь, я не верю, что есть что-то после жизни. После смерти. Но при этом я не могу себе представить, что это окончательный конец. Вот я не могу помыслить ни того, ни другого. Понимаешь? Моим органам чувств это не удается. Я чувствую себя «верующим атеистом». Когда при мне уверенно говорят о загробной жизни, я этим людям не верю, я к ним не отношусь серьезно. Я считаю, что они находятся в состоянии самообмана или сознательного обмана окружающих. Но людям, которые говорят, что Бога нет, мне тут же хочется возражать. Вот такой я человек.

– В чем ты находишь спасение, что тебя в состоянии поддержать, когда ты в плохом состоянии?

– Всегда по-разному. Обычно я конечно выбираюсь из трудных состояний при помощи работы. Но действительно, бывает такое, что если я сейчас начну рисовать, меня стошнит. А я так не хочу. И тогда все время приходится что-то искать, нет ничего готового.

– У тебя вообще большой запас внутренних сил?

– Иногда я чувствую, что у меня много сил. Рядом с человеком, который нуждается в тебе, у тебя появляется много сил. Откуда они берутся, неизвестно. Бывает, тебе самому не хватает сил сделать очень простые вещи и, видимо, тогда тебе кто-то нужен в помощь. Поэтому я себя чувствую иногда сильной, а иногда слабой.