Виктор Кравцевич –

скульптор

24.07.2020

Ira Marconi,
из архива Виктора Кравцевича

– Расскажи, откуда ты родом, как оказался в Киеве?

– Я родился в Приморском крае, это территория Манчжурии, то есть Китай. Позже, когда я приехал в Киев, я узнал, что эта местность называется «Зелена Україна», «Зелений Клин» или «Закитайщина»«Зелёный Клин» или «Закитайщина» – историческое название южной территории Дальнего Востока, куда переселялись «украинцы Зелёного Клина». Во время Гражданской войны на территории Зелёного Клина проходил Всеукраинский съезд Дальнего Востока. Первоначально клином украинцы называли земельный надел, а к концу XIX в. так стали называть заселённые украинцами земли к востоку от территории Украины.. Мои предки по линии матери переселились туда с Украины в период столыпинских реформ по освоению земель. Они сохранили свою культуру, язык, потому что старались жить поближе друг к другу. Села носили украинские названия. Так что мои прадеды были выходцами из Украины – кто-то из Винницкой области, кто-то из Киевской. Я – единственный репатриант, который спустя два поколения вернулся на свою историческую родину. Причем совершенно случайно. Наша семья много раз переезжала с места на место, поскольку мой отец был военным. Мы жили и в Германии и на Карельском перешейке. А потом перешли на оседлый образ жизни, поближе к родине отца, в Белоруссию. Там я закончил школу, училище, отслужил в армии. А когда встал вопрос – куда поступать, то обратил внимание на Киевский художественный институт, на скульптурный факультет. Оказалось, что набор был на три человека больше, чем в Минске. Поэтому я выбрал Киев.

– Кто-то в твоей семье имел отношение к искусству?

– Напрямую никто. Отец в детстве что-то рисовал, участвовал в школьных выставках. У него были художественные задатки, но его детство пришлось на время войны, немецкой оккупации. И он, не доучившись, сразу после войны, был призван в армию. А потом остался служить, стал офицером. Мама меня всегда удивляла своим тонким вкусовым чутьем, тем, как она организовывала быт, обстановку в квартире.

– Тогда каким образом у тебя возник интерес к искусству и, в частности, к искусству скульптуры?

– Это сложно объяснить, потому что в детстве все было на уровне игры и какой-то интуиции. Во что играли тогда?

– В «войну», например.

– Да. но у меня была особая история, потому что я первые годы жизни провел в Германии, где служил мой отец, там мы прожили шесть лет – с 1963-го по 1969 год. Почему-то в Германии в те годы среди детей была популярна тема вестерна. В продаже было много детских игрушек, связанных с культурой североамериканских индейцев. У меня, конечно же, была коллекция каучуковых фигурок индейцев, был даже маскарадный костюм индейца, сшитый с немецкой дотошностью. Но по возвращении в Союз мою коллекцию быстро растащили «друзья». И я потихоньку начал сам делать индейцев, игрушки из дерева. Заодно у меня получались и какие-то чёртики, и бабы-Ëжки. Лепить, я никогда не лепил. Пластилин мне не нравился, потому что я всегда практично подходил к вопросу: все, что слепил из пластилина, недолговечно, – упало, помялось, поэтому я, учась в первых классах школы, резал сначала из пористого пенопласта, из коры. Тогда же я сделал себе и первый нож из ножовочного полотна. Я иногда пользовался отцовским охотничьим ножом, он был очень острый. Но отец давал мне его неохотно, боялся, чтобы я его не «посеял». Этот нож до сих пор у меня хранится как реликвия. Потом, по окончании первого класса, мне тогда было около восьми лет, мама мне подарила столярный набор, но он мне не очень подошел. Тогда я еще сам не понимал, какие инструменты мне нужны, а она видела, что я что-то режу, и поощряла это во мне.

– Твои родители не пытались отдать тебя в какой-нибудь кружок или студию?

– Была такая история. Моя мама работала в медпункте (раньше это называлось «здравпункт») на заводе и там познакомилась с заводским художником Анатолием Александровичем Щукиным, который параллельно вел изостудию в Доме пионеров. Мы тогда уже жили в Гродно, в Белоруссии. Я походил к нему где-то около года, но совершенно не понимал зачем. Он был очень интересным человеком, фронтовиком, из России, из Иваново, а потом после войны остался в Гродно. Он, кстати говоря, вырастил очень много серьезных художников. Я не стал посещать дальше его занятия, но в школе продолжал рисовать, и учителя отмечали, да я и сам чувствовал, что у меня получается немножко лучше других. Параллельно я что-то резал для себя. Я тогда часто слушал радио и однажды услышал рекламу Декоративно-прикладного училища, где готовили резчиков по дереву, чеканщиков, каменотёсов. Мне показалось, что это какие-то экзотические профессии. Училище находилось в белорусской глубинке, в городе Бобруйске. И тогда я решил готовиться поступать в это училище. И опять встретился со Щукиным. Он посоветовал мне серьезно заняться академическим рисунком, потому что рисунок – основа всего. И это было необходимо для поступления в училище. Я стал заниматься у него. Благодаря этому я и поступил в училище. А уезжая из дома, я взял с собой на всякий случай фигурки своих чёртиков. И неожиданно, в основном благодаря им, меня приняли.

– Что дали тебе годы учебы?

– Во-первых, я научился искусству резьбы, а также очень много узнал, во мне возник колоссальный интерес к искусству. Мы с друзьями и сокурсниками часто оставались на ночь в мастерской и увлеченно рисовали, лепили, резали. Во-вторых, я принял решение учиться дальше, и после двух лет службы в армии я сразу же поступил в Киевский художественный институт в 1983-м году.

– У кого ты был в мастерской? Кого ты считаешь своим учителем?

– Я никого не хотел бы выделять из преподавателей, многие из них, к сожалению, уже умерли. Кстати, если говорить о том, кто мне действительно много дал в понимании скульптуры, так это один студент, Коля Клёц, с которым у меня связано много хороших воспоминаний. Его, к сожалению, тоже давно нет в живых. И потом, я считаю, что если ты действительно чего-то хочешь достичь, то ты стараешься взять у всех своих учителей по максимуму, потому что у каждого из них есть чему поучиться. Каждый из них чем-то интересен, несмотря на какие-то странности характера или излишнюю категоричность. Часто я с удовольствием вспоминаю Ивана Васильевича МакогонаИван Макогон (1907-2001) – украинский скульптор, педагог. Член Национального союза художников Украины, народный художник Украины.. В институте ходило много легенд о нем, что он вроде бы встречался с Генри МуромГенри Спенсер Мур (1898-1986) – всемирно известный британский художник и скульптор. и якобы хотел его направить на путь истинный, говоря ему: «Гена, возвращайся к реализму!» А вообще, Иван Васильевич был очень интересным и артистичным человеком. Мне он запомнился именно этим. Он подавал сложные вещи просто и красиво, рассказывал эпизоды из жизни в лицах, театрально выдерживая паузы. Я думаю, что если бы он не стал скульптором, то был бы гениальным артистом.

– Твоя дипломная работа посвящена образу Михаила Булгакова. Расскажи, почему именно он привлек твое внимание?

– Это произошло вроде бы случайно, но мы же знаем, что все случайное на самом деле неслучайно. Когда, учась на третьем-четвертом курсах, я обдумывал идею диплома, то о Булгакове практически ничего не знал. Кто-то дал мне распечатку романа «Мастер и Маргарита», который в то время меня очень впечатлил. Я заинтересовался, ходил на Андреевский спуск, видел Дом Булгакова. Потом вспомнил, что у родителей был сборник его ранних рассказов и некоторых романов. Я их прочел и еще больше заинтересовался им. И после четвертого курса, когда уже надо было готовить дипломный проект, выбирать тему, то мне, помню, захотелось, чтобы моя работа была современной, привязанной к реальности, к Киеву. Тогда я вспомнил о Булгакове. Свои первые эскизы я показал профессору ВронскомуМакар Вронский (1910-1994) – советский и украинский скульптор, педагог, профессор. Ученик М. И. Гельмана и М. Г. Лысенко. Работал в области станковой и монументальной пластики.. Он был не очень доволен моим решением: сказал, что это одиозная личность, невыразительная внешность. Вронский, кстати, мне очень нравился тем, что он был прямой и честный человек. Я оценил, правда задним числом, то, что он мне тогда сказал. Он мне не возражал, а просто открыто высказал свое мнение. Макар Кондратьевич не давил, не навязывал свое мнение, как другие, ничего не запрещал, хотя мог бы себе это позволить. Поэтому я продолжил работать над образом Булгакова. Сначала я пошел по стандартному пути: писатель, интеллигент, пытался дать ему трость, шляпу. Я подходил издалека и получалось что-то невыразительное, банальное. А потом после очередного просмотра наших эскизов, кто-то из преподавателей обратил мое внимание на мистическую составляющую его образа, какую-то «чертовщинку». И после этого я задумался и кардинально поменял решение образа. Я вышел на киевских булгаковедов: Кончаковского, МалаковаДмитрий Малаков (1937-2019) – советский и украинский историк, киевовед, автор книги «Киев Михаила Булгакова» (1990, 1993 – в соавторстве с А. Кончаковским). Анатолий Кончаковский (род. 1935) – музейный работник, исследователь жизни и творчества М. Булгакова, один из основателей и первый директор Музея писателя в Киеве.. Музея Булгакова тогда еще не было, но они мне дали из своих коллекций много фотоматериалов и даже маску Булгакова, один из первых отливов, музейный экспонат. Но только на одну ночь, и я перелепил с нее копию. Мне это все очень помогло в работе, и потом даже возникла идея, чтобы мой диплом был установлен возле Дома Булгакова на Андреевском спуске. Но не сложилось. А если что-то не складывается, то я никогда не стремлюсь к тому, чтобы это продвигать через силу. К тому же, чем глубже я погружался в образ Булгакова, тем больше я обнаруживал мистических фактов, которые меня, честно говоря, пугали. Но я абсолютно не жалею, что посвятил несколько лет своей жизни его личности. Я многому научился не только в профессиональном плане, но и тому, что берясь за подобные темы, надо быть осторожным, потому что мы многого не знаем, а я, работая над образом Булгакова, это почувствовал. Я мог бы получить известность, пойти вперед по карьерной лестнице, но какой ценой – вот вопрос. Спустя какое-то время я все же отлил малую модель Булгакова в бронзе.

– За время учебы у тебя наверняка появились любимые художники, на которых ты ориентировался или которые тебя вдохновляли?

– Конечно, потому что когда ты в этом каждый день варишься, то видишь, сколько всего вокруг, какое многообразие. А сейчас это многообразие увеличилось во много раз благодаря интернету. Если раньше мы по крупицам собирали хоть какую-то информацию, то сейчас она более чем доступна. Среди скульпторов, которых я мог бы выделить в первую очередь, – это Герхард МарксГерхард Маркс (1889-1981) – немецкий скульптор и график, один из крупнейших европейских скульпторов XX в..

– Откуда ты о нем узнал в те годы? Маркс мало известен в нашей стране. Я, собственно, узнала о нем именно от тебя.

– Я не знаю, почему он не был известен у нас. Я познакомился с его творчеством, учась на первом курсе. Случайно увидев его альбом из немецкой серии «Welt der Kunst» («Мир искусства») в витрине магазина, я его купил, стал внимательно рассматривать иллюстрации и, благодаря работам Маркса, я стал больше понимать, что такое композиция в скульптуре. Как это ни странно, нас учили чему угодно, но только не искусству композиции. А для меня это было большой проблемой, поскольку я пришел немного из другой среды, из среды резчиков и не очень понимал, что такое композиция в скульптуре. Из других имен, произведших на меня в годы учебы большое впечатление, был упомянутый уже Генри Мур, Франческо МессинаФранческо Мессина (1900-1995) – известный итальянский скульптор ХХ в. Создавал скульптурные портреты, станковые скульптуры, графические произведения (пастели, рисунки, литографии)., Иван МештровичИван Мештрович (1883-1962) – хорватский скульптор и архитектор., Джакомо МанцуДжакомо Манцу (1908-1991) – итальянский скульптор. В стиле Манцу сочетаются новаторство и традиция, пластическая напряжённость, чувственность и внимание к натуре., ДжакометтиАльберто Джакометти (1901-1966) – швейцарский скульптор, живописец и график, один из крупнейших мастеров XX в.. Тогда почти вся западноевропейская скульптура ХХ века считалась «буржуазной» и ей не уделялось особого внимания. Мы сами искали какие-то книги, альбомы, пытались постичь все самостоятельно, выработать свое собственное отношение к истории скульптуры.

– Может быть, есть какая-то эпоха в истории искусства, которая тебе наиболее близка?

– Еще во время учебы основным ориентиром для меня была эпоха древнегреческой классики, V в. до н.э. Это для меня стало отправной точкой. Через призму искусства этого периода я смотрел потом на последующие эпохи в античном искусстве: эллинизм или, скажем, искусство Древнего Рима. Хотя, конечно, римский портрет – это уникальное явление. Если мы будем говорить о совсем далекой древности, то, скажем, древнеегипетское искусство, тоже оставило во мне очень значительный след. А если мы пойдем еще дальше, вглубь, – неолитические, палеолитические памятники, – там есть чему поучиться: росписи пещеры Альтамира или скульптурки «венер». А когда я занялся изучением эпохи Средневековья, то вдруг почувствовал, как из-под древнеримской мощи в ней прорастает то, что казалось навсегда утраченным. В каждой эпохе есть какие-то свои достижения, которые «работают» на создание образа. А для меня это всегда было и остается самым главным. К примеру: мы говорили о моем дипломе, так вот, в какой-то момент я решил ввести туда драпировку, потому что мне показалось, что фигура смотрится как-то сухо. Чтобы решить эту задачу я почему-то вспомнил о византийской иконописи. И вдруг понял, что образ можно создать, не только идя от портрета, но и от деталей. Я начал интересоваться и открыл для себя в полной мере искусство иконописи. Потом мне это очень помогло, потому что, когда зритель видит, например, изображение ангела, он почти всегда трактует его как пример религиозного искусства, а для меня это не совсем так. Бывает, что ты избираешь для себя какую-то простую форму для того, чтобы решить сложную задачу. Поэтому мои ангелы или, скажем, «Несение креста», помимо легко считываемого сюжета, раскрывают глубину чисто скульптурной темы, которая меня волнует. Сюжет очень часто забывается или отходит на второй план, а образ – нет. Поэтому я очень не люблю в скульптуре иллюстративности. Когда начинают лепить сюжет, пластика перестает говорить сама за себя. А меня больше интересует создание образа. Композиция может быть завязана на сюжете, но чем глубже решается образ, тем интереснее сама работа. Это как в музыкальном произведении: если найдена основная мелодия, ее можно подать хуже, лучше, но если она есть, на ней все держится. В скульптуре особенно нужна эта внутренняя мелодия. Это не всегда можно объяснить словами, это чувствуется.

– Кого из представителей классической скульптуры ты мог бы выделить?

– Дело в том, что в каждой эпохе есть свои мастера высочайшего дарования. Например, эпоха барокко мне не очень близка ни в скульптуре, ни в живописи. Хотя я отлично понимаю все ее великолепие, прекрасно осознаю ее значение. Но – не мое. Но я назову сугубо барочного мастера – Иоганна Георга ПинзеляИоганн Пинзель (ум. 1761) – скульптор второй половины XVIII в., представитель барокко. Расцвет творчества Пинзеля связан с зодчеством во Львове и Бучаче.. Я так не делаю, я так не мыслю, но я считаю, что он сопоставим, например, с Микеланджело по своему масштабу. Я думаю, что Пинзель его даже в чем-то превосходит. Это мое субъективное мнение. Понятно, что они принадлежали разным эпохам, их сложно и некорректно сравнивать. Тем более, что Пинзель работал в дереве. Счастье уже то, что часть его работ сохранилась. И, даже глядя на эти крохи, мы понимаем, какого уровня это был мастер. Мне кажется, что то, к чему Микеланджело только приближался, Пинзель уже осознавал в полной мере.

– А как бы ты тогда объяснил суть искусства скульптуры?

– Не могу сформулировать. Ты можешь объяснить словами какое-нибудь музыкальное произведение? Вот и со скульптурой то же. Нужно приблизиться к ней не в смысле физическом, а в смысле внутреннего понимания. Когда-то я увидел работу Сергея КонёнковаСергей Конёнков (1874-1971) – русский и советский скульптор. Действительный член Академии художеств (1916). Ещё до революции Конёнкова называли «русским Роденом». в Третьяковской галерее. Я многого тогда не понимал, но, увидев его произведение, которое знал только по репродукциям, я вдруг почувствовал, что значит прямой контакт со скульптурой. Прямой, живой контакт, которого не заменит никакая виртуальная реальность, 3D, и, конечно, никакая фотография. Непосредственный контакт – он самый важный. Пока не увидишь – не почувствуешь.

– Ты преподаешь?

– Да, в Киевской академии искусств. Мой опыт преподавания очень помог мне как художнику. Я вижу себя в этих молодых людях, я помню себя в их возрасте, как я терялся, и мне становится легче понять их. Многие отравлены сюжетностью, потому что это самый простой путь – рассказать историю. Но такой путь в искусстве ведет в никуда.

– Тебе нравится работа учителя?

– Это зависит от многих вещей. Если попадаются заинтересованные люди, то с ними очень интересно. Вообще, так уж сложилась наша история, что скульптура продолжает оставаться на втором плане. К сожалению, тут сыграло роль православие: культура восприятия скульптуры была подавлена, почти уничтожена. К счастью, благодаря европейским традициям, на Западе Украины существует преемственность, а на нашей территории – нет. И поэтому до сих пор на уровне простого обывателя живопись воспринимается, а скульптура – нет. Отсутствует понимание формы, роль объема в пространстве. Для европейца, напротив, скульптура воспринимается наравне с остальными видами искусства. Это хорошо видно по оформлению западных интерьеров, в которых она «работает», ее понимают, ее чувствуют.

– Можно ли научить не только ремеслу, но и чувству формы, материала, пониманию скульптуры?

– Это сложная тема. Человек рождается талантливым во всех отношениях, но формируясь в той или иной среде, он постепенно многое теряет, потому что то, что в нем зреет, часто не получает своего развития. Редко кому удается стать универсальным, развить все способности. Важна среда. Есть такое выражение: «Мы все родом из детства». Наш вкус, пристрастия, увлечения, все это закладывается в самые ранние годы. Конечно, играет роль и наша наследственность, но она не первостепенна. Если сформированы условия, способствующие развитию, пусть минимальных художественных способностей, например, чувствовать пальцами материал, тогда есть шанс, что человек научится и всему остальному.

– Искусство способно повлиять на человека, изменить его в чем-то?

– Не только искусство. Я думаю, что все, что нас окружает влияет на нас. Мы не осознаем этого и можем только спустя время сказать, что на нас повлияло. Все, что вошло в нас при каких-то обстоятельствах, в каком-то настроении, в конкретный период жизни влияет на нас. Оно может нас кардинально изменить или просто помочь, подтолкнуть или, наоборот, остановить, отсечь ненужное. Нам кажется, что обозримое пространство нашей биографии, это и есть наша жизнь, но что-то было до и что-то будет после, – для нас многое еще закрыто. Мир неизвестен гораздо в большей мере, чем нам кажется. Мы и сами себя очень мало знаем. Всегда остается какая-то тайна. Мы накапливаем опыт, знания, а они совершенно неисчерпаемы. Если человек открыт, то, уже начиная с детского возраста, он постигает какие-то вещи. Чем старше он становится, тем взгляд его становится глубже. Восприятие искусства идет не по горизонтали, а по вертикали, одновременно вниз и вверх. И если мы встречаем великий образец искусства, то с течением времени мы, меняясь, воспринимаем его на разных уровнях, не переставая восхищаться им. Но очень трудно найти человека, который бы оказался на равных с каким-то произведением искусства, если мы подходим к нему как к глубокому явлению. И сколько б мы ни росли, нам может не хватить целой жизни, чтобы постичь его глубину. А есть вещи проходные, неглубокие, плоские, для понимания которых хватает одного взгляда, в них некуда углубляться. Так же происходит и с людьми. Каждый из нас индивидуален и интересен, но каждый представляет собой некий сосуд той или иной ёмкости, большой или маленькой. Я так отношусь ко всему, что вижу в мире. Я сразу пытаюсь определить меру глубины. Кстати говоря, исходя из этого критерия, мне приходилось уничтожать некоторые свои работы. Со временем на многие вещи смотришь под другим углом.

– Вернемся к скульптуре. Как бы ты мог охарактеризовать свою манеру, свой стиль? какой материал тебе ближе?

– Мою манеру и стиль пусть характеризует зритель, а что касается материала, несмотря на то что я начинал работать в дереве, когда я познакомился с бронзой, то потерял интерес ко всему остальному. Хотя я с уважением отношусь к работам в любых других материалах. Я считаю, что бронза – наиболее универсальный и удобный для меня материал, а я в некоторых вещах очень прагматичный.

– Ты работаешь в основном в области станковой скульптуры, а есть ли у тебя опыт работы в монументальной скульптуре?

– Да, но не очень большой. Например, мой первый заказ. Я должен был установить скульптурный памятный знак погибшим односельчанам на Черкащине. Это было еще в 1989-м году. Когда мы приехали туда с архитектором Романовым, местные жители рассказали нам, что погибшие у них не только во Второй мировой войне, но и во время Голодомора. Об этом тогда еще опасались широко говорить. И я решил использовать образ Оранты. Кто-то из моих коллег, помню, упрекнул меня в подражании БарлахуЭрнст Барлах (1870-1938) – немецкий скульптор, художник, писатель. Реалист и экспрессионист., но для меня это звучало как комплимент. Памятник стоит до сих пор, он выполнен в кованой меди. Я считаю, что это один из первых памятников Голодомору в Украине. Его установили в мае 1991-го года за несколько месяцев до распада Союза.

– Ты участвовал в скульптурных симпозиумах?

– Нет. Единственно, что мы, будучи студентами, проходили летнюю практику в Тростянце и рубили в дереве сказочных персонажей. А параллельно возникало симпозиумное движение. Но там работали в основном в камне, а я к тому времени уже отошел от этого материала. Просто понял, что это не мое.

– Как ты относишься к современной скульптуре в городской среде, в частности, в Киеве? Есть ли на твой взгляд удачные проекты?

– Совсем недавно скульптор Назар Билык установил памятник Павлу Шеремету. Я считаю это хорошим примером того, как можно раскрыть сложную тему. Памятник Шолом-Алейхему мне нравится. Автор – Валерий Медведев. Вообще-то говоря, в киевской скульптуре больше всего хорошей пластики в мемориальных досках. Причем в тех, которые были сделаны еще в советское время. В работах последних лет видно, как уходит мастерство. А вот в период 60-80-х годов есть прекрасные образцы. А с начала 90-х – уровень, к сожалению, падает. Когда я хожу по Киеву, то всегда с большим интересом рассматриваю мемориальные доски.

– Как ты думаешь, академическая школа в скульптуре себя изжила?

– Я считаю, что она исчезает. Я вижу это по студентам. В программах обучения очень сократили натурные часы. А без натуры просто бесполезно заниматься искусством, особенно скульптурой. Невозможно быть изначально формалистом. У тебя должна быть основа. Все известные абстракционисты вышли из академической, реалистической школы. Причем чем больше они от нее взяли, тем лучшими абстракционистами стали.

– Ты когда-нибудь экспериментировал с разными техниками, материалами, цветом?

– С материалами не часто. Больше с цветом, с патинированием, когда начал работать в бронзе. Здесь играет роль тонкость и разнообразие тонировки, когда ты знаешь, какой цвет и для чего нужен, и как оно «работает». Но это немного другая тема.

– Каково твое отношение к современной скульптуре?

– Она очень разная. Все зависит от конкретного автора, конкретной работы. Мне кажется, что появилось очень много недоучек или художников с испорченным вкусом. И когда они экспериментируют, то идут не от понимания пластики, а от спецэффектов. Тогда скульптура пропадает. Если нечто помещено в пространство, то это еще не значит, что оно является скульптурой. Это может представлять из себя объект, но не являться произведением искусства.

– Есть ли какой-нибудь современный скульптор, который тебе интересен?

– Из самых недавних меня очень впечатлил немецкий гиперреалист Бруно Вальпот, он работает в дереве. У него очень простые композиции. Я бы даже не назвал его гиперреалистом. Он просто делает очень реалистичные вещи. Есть еще симпатичный колумбийский скульптор Фернандо Ботеро. Я его работу впервые увидел на улице в Монреале. Он пластически очень интересен. Из украинских мастеров можно было бы выделить творчество Вячеслава Клокова, скульптора более старшего поколения.

– Тебе не кажется, что сейчас художники стали меньше общаться друг с другом? Постепенно исчезает творческая среда, некая общность?

– Да, раньше коммуникация шла, что называется, вживую. Создавали работы, приглашали в мастерскую или устраивали выставки, те же симпозиумы. Сейчас в основном все общение происходит в интернете и для того, чтобы посмотреть, кто и что делает, никуда не надо ходить. Ценность живого общения, безусловно, возрастает. Его невозможно перекрыть никакими технологиями. Особенно это хорошо видно на примере дистанционного обучения. Графикой или живописью можно заниматься дистанционно до какого-то этапа, а скульптурой нельзя. Как мы уже говорили, ее нельзя почувствовать вне прямого контакта. А любой объектив искажает объем, даже линзы очков искажают то, что мы видим, не говоря уже об экране компьютера.

– Благодаря своим поездкам ты имел возможность видеть много произведений скульптуры в оригинале. Были ли у тебя какие-то неожиданные впечатления: разочарования или, наоборот, открытия?

– Мы уже говорили о Конёнкове. Как-то мы специально поехали в Сплит посмотреть на работы Ивана Мештровича. Много было ожидаемого. Разочарований, конечно, не было. Пожалуй, было другое. Как-то я попал в Эрмитаж, а времени катастрофически не хватало, я, конечно, первым делом, отправился смотреть скульптуру. Мне запомнилось очень много египетской скульптуры, «Скорчившийся мальчик» Микеланджело. Проходя указатели, которые вели к Рафаэлю, я вдруг увидел бронзовые бюсты работы совершенно неизвестных мне итальянских мастеров. И они тогда стали для меня открытием.

– Давай поговорим о том, как в твою жизнь вошла музыка.

– Мне кажется, что в жизни человека есть определенный возраст, когда музыка начинает вдруг особенно остро чувствоваться. Я имею в виду подростковый возраст. Хотя спустя время, я понял, что в детстве музыка тоже очень сильно влияет на человека: радио, кино, все, что мы слышим, но не осознаем, нас тоже по-своему формирует. Я помню, у меня в школе были старшие товарищи, которые ставили мне виниловые пластинки «Роллинг Стоунз», «Битлз». Я для себя тогда открыл совершенно другой мир. В детстве я очень любил смотреть мультфильмы. В «Бременских музыкантах», например, как я позднее понял, была использована музыка самых разных стилей и направлений. Там тебе и джаз, и классика, и рок. Геннадий ГладковГеннадий Гладков (род. 1935) – российский композитор, автор музыки к популярным кино- и телефильмам, мультфильмам и мюзиклам. импровизировал и сочетал, казалось бы, несочетаемое. Эти записи я иногда слушаю с ностальгическим удовольствием.

– А классическая музыка?

– Все оттуда, из детства. В старших классах я любил слушать радио, а так как я жил в Гродно, почти на границе с Польшей, то у нас можно было ловить в FM-диапазоне польские радиопрограммы. Иногда я даже таскал приемник в школу, чтобы слушать музыку на переменах. Программы были очень качественные, они передавали и новейшую современную музыку, и классику. Они не просто транслировали, но всегда давали подробную информацию об авторе и исполнителе. И я старался делать себе пометки на клочках бумаги о том, что мне нравилось. Потом шел в магазин и искал. Но это был дефицит. Больше всех меня поразил Бах. Потом я начал интересоваться его эпохой и уже целенаправленно искал все, что с ней связано.

– Значит, из классических композиторов для тебя первостепенным является Бах. А кого ты можешь еще назвать?

– Бах для меня – это нулевая точка отсчета. Вершина. Но и то, что было до Баха, и то, что было после, – я многое люблю. У меня разнообразные предпочтения и выделить кого-то я не могу. Мне, например, попались когда-то раннехристианские хоралы в исполнении французского ансамбля «Оrganum»«Оrganum» – французский мужской вокальный ансамбль, специализирующийся на исполнении средневековой духовной музыки. Основан в 1982 году Марселем Пересом (р. 1956).. Я был поражен. Они исполняют духовную музыку, начиная с VI-VIII веков. Я люблю средневековую музыку, в частности, григорианские песнопенияГригорианское пение – литургическая монодия римско-католической церкви. Термин происходит от имени Григория I Великого (папа Римский в 590-604 гг.), которому позднейшая средневековая традиция приписывала авторство большинства песнопений римской литургии.. С удовольствием слушаю МонтевердиКлаудио Монтеверди (1567-1643) – итальянский композитор, один из крупнейших в эпоху перехода от позднего Ренессанса к раннему барокко.. Конечно, я воспитан на западноевропейской музыке.

– Для тебя важно качество исполнения?

– Конечно. Плохим исполнением можно убить музыку.

– Кто для тебя лучший исполнитель Баха?

– Я не могу однозначно ответить. Смотря какое произведение.

– Скажем, «Хорошо темперированный клавир»?

– Тоже по-разному. Есть Гленн ГульдГленн Херберт Гульд (1932-1982) – выдающийся канадский пианист, органист и композитор., есть Рихтер. Причем есть два Рихтера – КарлКарл Рихтер (1926-1981) – немецкий дирижёр, органист, клавесинист. Выдающийся исполнитель музыки Баха. и СвятославСвятослав Рихтер (1915-1997) – российский пианист. Один из крупнейших пианистов XX в., чья виртуозная техника сочеталась с огромным репертуаром и глубиной интерпретаций.. Каждый исполняет Баха по-своему. А недавно мне попалось «Искусство фуги» в исполнении Карла РистенпартаКарл Ристенпарт (1900-1967) – немецкий дирижер. Принимал активное участие в создании трех оркестров и, в первую очередь, камерного оркестра Саара, с которым записал одну из самых ранних зарегистрированных коллекций Баха.. Я никогда не слышал лучшего исполнения. Тем более оркестрового. А запись была сделана в 1965-м году! Вообще, есть очень много хороших исполнителей Баха. Мне кажется, что в эпоху 60-70-х годов было принято исполнять его музыку как-то глубже, масштабно, следуя словам Бетховена: «Nicht Bach – Meer sollte er heissen» («Не ручей, а море должно быть ему имя»). Слово «Bach» в немецком языке означает «ручей». Еще Сэр Невилл МарринерСэр Невилл Марринер (1924-2016) – британский дирижёр и скрипач. Работал с Тосканини, Фуртвенглером, Караяном. Баха исполняет шикарно, Отто КлемперерОтто Клемперер (1885-1973) – немецкий дирижёр и композитор.. Был еще такой виолончелист Адольф БушАдольф Георг Вильгельм Буш (1891-1952) – немецкий скрипач, концертмейстер и музыкальный педагог., но это еще раньше, в 30-40-е годы. Я слушал его довоенные записи. А вот в последующие, 80-90-е годы, у многих исполнителей появилась какая-то манерность, в погоне за виртуозностью, может быть, они начали расставлять какие-то свои акценты. Мне это не очень нравится. Но каждому близко что-то свое. Я, например, не могу слушать Вивальди в исполнении КараянаГерберт фон Караян (1908-1989) – австрийский дирижёр. Работал с Берлинским филармоническим оркестром на протяжении 35 лет. Оставил после себя одну из самых обширных дискографий.. А вот Джованни Антониони со своим камерным оркестром «Il Giardino armonico»«Il Giardino Armonico» (итал. «Гармонический сад», «Сад Гармонии») – итальянский ансамбль старинной музыки, специализирующийся на инструментальной музыке барокко и на венской классике. Основан в Милане в 1985 г. или Фабио БьондиФабио Бьонди (род. 1961) – итальянский скрипач, дирижёр, руководитель оркестра. Является одной из самых важных и влиятельных фигур в искусстве исполнения барочной музыки. исполняют музыку с только им присущим итальянским шармом. У немцев это как-то все по-другому.

– Ты следишь за современными исполнителями или композиторами, которые работают в классическом ключе?

– Меньше. Но кое-кого я знаю.

– Кто тебе симпатичен?

– Среди западных композиторов я больше знаком с теми, кто пишет саундтреки к фильмам. Например, недавно умерший МорриконеЭннио Морриконе (1928-2020) – итальянский композитор, аранжировщик и дирижёр. Обладатель двух премий «Оскар», а таrже многократный лауреат премий «Давид ди Донателло», «Золотой глобус», BAFTA.. Это ведь целая эпоха. И куда его отнести, к какому жанру? В каком-то смысле он – классик, но он и автор популярной музыки. До сих пор жалею, что не смог попасть на его концерт в Киеве. Также хотел бы выделить музыку очень популярного композитора Нино РотаНино Рота (1911-1979) – итальянский композитор, лауреат премий «Оскар», «Золотой глобус» и «Грэмми». Широко известен благодаря написанию музыки к фильмам Феллини и Висконти, а также к «Крёстному отцу» Копполы.. Не все знают, что он работал и в классическом направлении.

– А из наших, украинских авторов и исполнителей, кого ты мог бы назвать?

– Из композиторов не могу не назвать Евгения СтанковичаЕвгений Станкович (род. 1942) – украинский композитор, педагог, профессор и зав.кафедрой композиции Национальной музыкальной академии Украины им. П. И. Чайковского (с 1988 г.). Среди украинских исполнителей есть много интересных мастеров. Я хотел бы выделить скрипачей, например, харьковский скрипач Валерий Соколов, киевский Дмитрий Ткаченко, Соломия Сорока из Львова. Все они прекрасные исполнители, я считаю, мирового уровня. Они гастролируют по всему миру. Я вижу, как они исполняют того же Станковича. И несмотря на то что он заслуженный и известный у нас композитор, создается впечатление, что за границей его знают больше, и он там больше востребован.

– Интересна ли тебе опера?

– Не могу сказать, что я увлечен оперой. Могу иногда какие-то фрагменты послушать, сходить на спектакль. Но это не на каждый день. А есть музыка – как настольная книга. Искусство оперы для меня таковым не является.

– Ты произнес слово «книга», и мне сразу в голову пришел вопрос о твоих любимых писателях. Ты вообще «человек читающий» или все-таки больше «человек слушающий»?

– Конечно, музыку я слушаю больше. Это объяснимо даже чисто технически – я могу параллельно работать. Но были, конечно, книги, которые я читал и даже перечитывал в разные периоды своей жизни. Например, было время, когда доступ к различной информации был настолько ограничен, что литература была единственной отдушиной, благодаря которой ты мог познавать мир. Тогда я много читал. Во время службы в армии я ходил в библиотеку, которая была очень богатой. Я помню, что, несмотря на то что у меня было очень мало свободного времени, я перечитал огромное количество книг. Французов, например: Гюго, Мопассана, Флобера, Стендаля, Бальзака. Писателей-фантастов: Кларка, Брэдбери, Лема. И таких известнейших писателей, как Курт Воннегут, Джером Сэлинджер, Вашингтон, Ирвинг, Эдгар По, О'Генри… Экзюпери – один из важнейших авторов для меня. Впервые я столкнулся с его творчеством еще в далеком детстве. Как-то мама, идя с работы, купила сборник его повестей и рассказов «Планета людей». Я заинтересовался, пытался читать. Подумал: какое слово интересное: «экзюпери». Оно казалось каким-то романтичным, загадочным. Это было в 1976-м году, мне было тогда четырнадцать лет. Но я в то время совершенно ничего не понял. Спустя три-четыре года, когда я уже учился в училище, стал постарше, помню, как-то слушал радио и параллельно резал что-то из дерева. Шла передача, посвященная юбилею Экзюпери, в которой рассказывалось о его творчестве. И я вдруг словил себя на мысли: какой интересный писатель! – и вспомнил, что у меня есть его книга. И я заново открыл его для себя в тот период. Я прочитал весь сборник от корки до корки. Видимо, пришло время его понять. И в последующие годы я периодически возвращался к нему. А в детстве я очень любил сказки разных народов мира, и авторские – братьев Гримм. Я почему-то совсем не любил волшебные сказки, меня больше интересовали истории о человеческих отношениях, о нравственных вопросах. Потом мне попался шикарно изданный двухтомник Андерсена с потрясающей графикой. Но по-настоящему я открыл для себя Андерсена уже во взрослом возрасте. В детстве я, конечно, его читал, но не понимал всей глубины его историй. Мрачный, пессимистичный, северный человек. Я его читал запоем и потом приобрел этот двухтомник.

– Это мой любимый двухтомник 1975-го года издания в переводе Ганзен с иллюстрациями семьи художников Траугот. Очень редко, когда помнишь фамилии не только переводчика, но и художника.

– Я тогда тоже сразу оценил графику.

– Я вижу у тебя книга интервью о. Александра МеняОтец Александр Мень (1935-1990) – протоиерей Русской православной церкви, богослов, автор книг по богословию, истории христианства и других религий, основам христианского вероучения, православному богослужению. Был убит.. Его личность имеет для тебя большое значение?

– Да, в свое время, когда я интересовался Булгаковым, я параллельно познакомился с личностью Александра Меня. Потом оба этих автора опосредовано вывели меня на Григория Сковороду. До этого я был знаком с творчеством Сковороды только по его стихам, положенным на музыку, с некоторыми философскими размышлениями. А в тот период я стал интересоваться философско-религиозными мыслителями. О. Александр Мень был для меня очень интересной, трагической личностью. Он оказался, к сожалению, не ко времени и не ко двору. Он был внутренне свободным, просвещенным человеком, которого за это же и уничтожили. И даже память о нем пытаются уничтожить.

– А ты сам религиозный человек?

– Да, но не причисляю себя ни к какому религиозному течению или конфессии.

– Я знаю, что в твоей жизни есть еще одно серьезное увлечение – чай. Расскажи немного об этом.

– В жизни мы встречаемся с разными вещами. Если мы не обращаем на них внимания, они проходят мимо, но если присмотреться к каким-то событиям или обстоятельствам, то мы вдруг обнаруживаем, что нас словно что-то подталкивает к определенным вещам. А потом они становятся очень важными и полезными для нас во многих отношениях. Хорошо, когда ты вовремя их распознал и оценил. Когда-то еще в раннем детстве на Дальнем Востоке бабушка сорвала на огороде какой-то цветок в траве и сказала, что из этой травы наши деды когда-то варили чай. Это был зверобой. Он мне показался необычным по форме и по цвету. К тому же я тогда на природе очень мало бывал. Потом я чем-то отравился и меня отпаивали зверобоем. Прошло много лет. Мы переехали. Попали на Карельский перешеек, а там – первозданные леса. Там я тоже обратил внимание, сколько разных интересных растений существует на свете. В общем, эта тяга к лесу, к травам у меня осталась. И я всегда собирал себе на память букетик зверобоя, сам сушил и заваривал. Потом у меня появилась книга о травах, из которой я тоже многое узнал. В то время меня больше интересовало вкусовое разнообразие трав, а не их лечебные свойства. А когда у тебя пробуждается интерес, то все само идет к тебе навстречу. Я начал развивать в себе определенные качества – восприятие запаха, разнообразие вкусовых ощущений. Вспоминаю еще один случай: отец пошел в магазин, где-то в 70-е годы, купил каких-то продуктов и чай. Заварили. Чай оказался странным – без цвета, без особого запаха. А это был зеленый грузинский чай. Я его попробовал. Вкус мне понравился, показался каким-то необычным. Но этот случай тоже ушел в прошлое. Спустя годы, уже живя в Киеве, в конце 80-х-начале 90-х, мы со скульптором Олегом Черноивановым обычно по утрам заваривали чай. Это была наша чайная церемония в начале рабочего дня. А я в то время занимался травлением азотной кислотой, и у меня начали болеть зубы. Я где-то вычитал, что употребление чая является одним из способов защиты зубов. Я стал этим интересоваться. А тем временем в продаже появлялись разные сорта чая. Я все больше углублялся в эту тему и открыл для себя целый мир. Тогда я интуитивно подбирал себе чай по вкусу. А уже в 90-е годы появились специализированные магазины. Одним из первых был магазин «Мономах» на площади Льва Толстого, еще один на ул. Шота Руставели. Я накапливал опыт, мой интерес рос. Потом я поехал в Китай, на Цейлон, попал на плантации, на чайные фабрики, увидел, как цветет чай.

– У тебя есть какие-то любимые сорта чая?

– Дело в том, что я считаю, что нельзя пить все время один сорт чая. Мы знаем, что родина чая – Китай. Цейлон, Индия, Кения – это все-таки бывшие английские колонии. Но я предпочитаю разные сорта. Недавно попробовал лаосский чай. Казалось бы, бедная страна, а климатическая зона и традиции похожи на Китай. Хотя сравнивать виды чая между собой – дело неблагодарное. Это, как вино.

– Ты любишь путешествовать?

– Я с раннего детства не представлял себе жизнь без путешествий. Когда мы приехали в Гродно, мне сосед сказал: «Ну все, теперь ты уже никуда не поедешь!» Для меня это был ужас. Он имел в виду, что мы наконец приобрели постоянное место жительства, свою квартиру, что было, в общем, хорошо. А я на это сразу же ответил ему: «Нет, я уеду!» Так я потом и сделал.

– Какие страны или места произвели на тебя наибольшее впечатление?

– Наибольшее впечатление оставляют те места, от которых ты этого не ожидаешь. Мне всегда нравилось бывать в тех местах, где мало туристов. А такие страны, как Турция или Египет, куда в основном ездят только погреться на солнце, меня не очень привлекают. Хотя Египет, например, мне очень интересен не только пирамидами или Каирским музеем, а в первую очередь горой Синай. Или, например, Тунис. Там есть уникальные места на границе с Алжиром – каньоны с какими-то то ли марсианскими, то ли лунными пейзажами. Одной из стран, поразивших меня, оказалась Албания. Я там увидел настоящих греков-иллирийцев. Несмотря на то, что Албания тоже была под турками, ее жители каким-то образом сохранили себя. Я видел античных афродит на пляже, наблюдал у современных людей пластику архаических кор и куросов. Красивейшая нация. Мне интересно было пообщаться с ними на улице, на рынке, попробовать местную кухню.

– Где бы ты хотел еще побывать?

– Мне бы хотелось побывать в китайской глубинке. А так, мне удалось побывать практически везде, где я хотел.

– Есть ли какое-то место на земле, где тебе особенно хорошо?

– Как ни странно, когда я попал в Киев, я почему-то сразу решил, что буду здесь жить. Действительно, оказалось, что это единственный город, в котором я себя наиболее комфортно чувствовал. И несмотря на то, что он был мне совершенно чужим, я как-то сразу с ним сроднился. У меня есть любимые места в центре Киева еще со времен учебы в институте. А потом оказалось, что я стал жить рядом с этими улицами: Ярославов вал, Львовская площадь, Большая Житомирская. Там какая-то особенная атмосфера. И хотя моя родина там, где мой дом, где живут мои родители, когда я говорю слово: «домой», то иногда не знаю, какой город я имею в виду, настолько Киев стал мне родным и близким. А вообще, я люблю бывать на природе, особенно в хвойном лесу.